— Откуда у тебя эти туфли?

— Одолжил один человек. Он лежал ничком перед примарией. Он был мертв. Ему все равно туфли были ни к чему. Не правда ли?.. Если они тебе нравятся, я могу подарить их. Скажи, ты — главный?

— Как это главный?

— Ну, главный над этими ребятами, — показал он на Албу и Герасима. — По тому, как ты ведешь себя, мне кажется, что ты новичок. Не надо бы вам оставаться всем вместе. Самое лучшее разойтись. Что вы сработали?

Хорват мало что понял из слов Балша. Он подозрительно посмотрел на него.

Балш продолжал:

— Знаю. Вы были в Румынском банке. Не следовало убивать сторожа. Ведь сейчас осадное положение. Если вас схватят, расстреляют на месте. Почему ты и меня хочешь утопить? Отпусти меня.

— Не отпущу, болтлив ты очень.

— Я? Видно, ты обо мне не слышал… Я — Василикэ Балш, другого такого не встретишь! Не первый день занимаюсь своим ремеслом. Отпусти меня.

— Нет. Стой… А ну, быстро… Иди к этим вот хоругвям. При первом же движении стреляю. Ложись!

До обеда ничего не произошло. Немецкий комендант решил устроить парад перед примарией. Сверху, с чердака собора, можно было следить за всеми приготовлениями.

— Скоро и мы начнем действовать, — сказал Хорват, который наблюдал за улицей через дыру в крыше, там, где черепица была немного приподнята. — Берегите патроны!

— Тебе не кажется, — спросил Герасим, — что было бы лучше немножко подождать?

— Зачем?

— Посмотрим, что будет…

— Тебе страшно?

— Нет, не страшно! Я просто подумал, что обидно умереть так глупо. От живых больше пользы, чем от мертвых, даже если нам пожалуют прекрасный титул героев.

— Если ты боишься, можешь уйти.

— Я не боюсь, и я не позволю тебе так говорить со мной! Если ты считаешь, что это необходимо, тогда все в порядке. Вот это я и хотел тебе сказать.

Хорват посмотрел на Герасима, и ему захотелось его обнять. Он и сам раздумывал, правильно ли поступает, и решил, что правильно. Да к тому же у него не хватило бы сил сидеть сейчас дома, смотреть на Флорику, на их убогие кровати. Он страшился мысли, что Софика спросит его: «Почему дядя Руди больше не приходит?»

Военный парад еще не начался, когда был убит немецкий майор, объезжавший моторизованные войска.

— Молодец, Герасим! — крикнул Хорват и прижал приклад к плечу. — Я и не знал, что ты такой меткий стрелок.

Герасим посмотрел на него. У Хорвата было гладкое, без морщин, круглое, как мяч, лицо, «Смотри-ка, он здесь стреляет по эсэсовцам, расплачивается с ними за Паску, а ведь его ждут дочка и жена. Если бы он остался дома, его поведение оправдали бы, он только что вернулся из тюрьмы». Ему вдруг захотелось пожать Хорвату руку, но он не решился подойти к нему. «Подумает еще, что за ребячество».

— Несчастные! — простонал Василикэ Балш. — Вы с ума сошли?!

— Замолчи! — крикнул Хорват. — Еще слово и пристрелю!

Василикэ Балш встал на колени и принялся громко молиться.

Военный парад отменили, был отдан приказ обыскать соседние дома. Солдаты начали с того, что перебили все витрины.

Сверху город был похож на муравейник. По улицам носились мотоциклисты, раздавались выстрелы, слышались крики. Герасим сквозь дыру в крыше смотрел на серую опустевшую улицу, на суету немцев. Вдруг собор задрожал и город погрузился в непривычную тишину. Донеслось лишь эхо мощного взрыва.

— Мост! — закричал Хорват.

Глаза его засверкали, как будто в озарении пламени.

— Ты слышал? Мост, — повторил он, обращаясь к Герасиму, словно тот мог не слышать взрыва. — Вику взорвал мост!

Бэрбуц тоже подошел к Герасиму.

— Может, теперь про нас забудут.

Герасиму стало жаль его. Ну, конечно, он думает о своей жене и сыне. Герасим хотел было подбодрить его, но тут раздались удары в дверь. Даже Хорват вздрогнул. Когда удары повторились, он сделал остальным знак не двигаться с места.

— Немцы? — едва слышно спросил Герасим.

Хорват кивнул. Албу испуганно выпустил оружие из рук.

Удары в дверь стали сильней, послышалась отрывистая, лающая команда.

Бэрбуц бросился в дальний угол чердака, но тотчас же вернулся и испуганно прошептал:

— Другого выхода здесь нет.

— Знаю, — ответил Хорват. — Лестница только одна.

Снаружи кто-то начал стучать в дверь прикладом. Герасим сжал в руках карабин.

— Нет, — сделал ему знак Хорват. — Это совершенно бессмысленно. Спрячьте оружие.

Василикэ Балш забрался на боковую балку, но потом, недовольный убежищем, спрыгнул на пол и заметался по чердаку. От страха у него дрожали губы, он едва держался на ногах.

В дверь колотили все сильнее.

— Никакого сопротивления, — приказал Хорват, — иначе нас пристрелят на месте.

Герасим подошел к нему и протянул руку. Хорват, как будто сейчас это было самым важным, пожал ее сильно, по-мужски.

Под ударами немцев замок поддался, и в дверях появились дула автоматов.

Материю, которой был обит кабинет Вольмана (имитация китайского шелка), выткали на его собственной фабрике. Для этого пришлось разобрать и заново собрать два ткацких станка, чтобы на них можно было выткать шелк шириной в пять метров, как раз такой, какой требовался для кабинета. С двумя французскими ткачами, привезенными специально для выполнения этого заказа из Лиона (они пристрастились к румынской цуйке и все время ходили пошатываясь), расплатились по-царски. Барон, довольный их работой, предложил им контракт на пять лет и баснословное жалованье, но иностранные мастера отказались.

Теперь, через десять лет, обивка поблекла и, если бы сняли картины, на стенах остались бы пятна. Поэтому картины продолжали висеть на своих прежних местах; никогда не передвигалась и мебель, защищавшая шелк от действия времени и пыли. Но это касалось не только картин и мебели. Все вещи в кабинете Вольмана имели свои узаконенные места, словно это были ценные реликвии, перемещение которых подвергло бы опасности самое их существование. Барон и его дочь Клара твердо придерживались этого. Усвоил эти неписаные правила и Вальтер; из всех слуг только он один допускался в эту комнату. Поэтому ни за что на свете он не сдвинул бы даже на сантиметр ни один предмет на письменном столе барона. И не из опасения, что барон заметит, а в силу строгой прусской выучки.

В этом отношении комната Клары представляла собой полную противоположность: здесь не было ни одной мелочи, которая не сменила бы свое место три раза за день. Сейчас из этой комнаты в кабинет барона доносился шум.

Вольман, прислонившись к массивному письменному столу, внимательно смотрел на слугу, выглядевшего, как всегда, безукоризненно, и молчал. Ему казалось, странным, что с тех пор как он знал Вальтера, он никогда не видел, чтобы у того была оторвана пуговица или испачкана одежда. Более того, Вальтер никогда не опаздывал, и барон не помнил, чтобы он самовольно отлучался из дома. Не было еще такого случая, чтобы в любой час (будь то шесть утра или два часа ночи). Вальтер не пришел на звонок. Вольман пытался следить за ним, особенно в первое время, чтобы уличить его в том, что он не выполнил какого-нибудь поручения. Разумеется, безуспешно. Вальтер был безотказен и пунктуален, как швейцарские часы. Даже выведать у него ничего не удалось: на все вопросы о его жизни, желаниях, мечтах Вольман не получил никакого ответа, и это его раздражало. Поэтому он до некоторой степени чувствовал превосходство Вальтера над собой. После того как он застал его в комнате Анриетты, у барона часто возникало намерение уволить слугу, но каждый раз он передумывал: другого такого камердинера, как Вальтер, он никогда бы не нашел. Вальтер говорил почти на десяти европейских языках и одинаково хорошо играл как в покер и шахматы, так в теннис и кегли. Никто в доме не видел его грустным или веселым. Вальтер всегда был серьезен и готов выполнить любое приказание. Сейчас, когда он стоял у двери в ожидании вопросов барона, во всей его позе было что-то подчеркнуто официальное, какая-то военная выправка.