Потом мы пили чай с конфетами в розовых шуршащих бумажках, и Гриша в это время стал читать свои стихи о том, как, в болотах за Полоцком, он водил через линию фронта группу захвата и никак не мог взять языка, как его ругал полковник и разведчики снова отправлялись через болота навстречу смерти. Гришу сменил Ленька, за ним читал Мишаня.

Кустиков слушал, слегка приоткрыв рот, замирая от звучания рифмованных строк, приговаривая, когда стихотворение заканчивалось:

— Ах, здорово! Ах, симфонически… — и голубенькие глаза его были влажными, отрешенными.

— Твоя очередь, — Гриша сказал Кустикову. — Ну-ка, выдай!..

— Да у меня плохо по сравнению с вами. Плохо, ребята…

— Давай, давай, — подбодрил Борис. — И с ними не равняйся. Их уже знаешь сколько в институте строгали? А у тебя все впереди. Давай!

— Я лучше не стихи, лучше я из прозы прочитаю. Можно? Из прозы?

Мы согласились. Кустиков вынул из чемоданчика толстую тетрадь в светлой клеенчатой обложке. На ней чернилами крупно было написано: «Вячеслав Мятежный. Сочинения, том 1-й».

Начало не предвещало ничего хорошего. Борис подмигнул мне и скосил глаза на толстую тетрадь — смотри, мол, на сочинения Вячеслава Мятежного, лови момент! Я понимающе кивнул. Да, чего уж тут ждать от этих «сочинений»? Да еще от Мятежного?

Но неожиданно всех сразу захватило его чтение…

…Ехал по казахской степи всадник…

И я будто увидел и резвого конька, и услышал звонкий перестук копыт в тишине, и ощутил ее всю, эту степь, золотую, притихшую, предвечернюю, с войлочными юртами вдалеке, куда всадник торопился, чтобы попрощаться с невестой перед уходом на войну. И охватывала печаль от неотвратимости их разлуки, от невозможности что-то изменить и как-то помочь этим, в сущности, совсем далеким людям, которые — вот поди ж ты! — стали тебе интересны и дороги, потому что некий Кустиков так хорошо написал про них.

— Молодец! — оказал Мишаня, когда Кустиков прочитал.

— Недурственно, юноша, — объявил Борис. — Можно даже сказать, талантливо.

— Похоже, прозаик божьей милостью, — согласился я.

— Нет, вы взаправду, ребята? — испуганно опросил Кустиков. — Нет, правда?..

— Запомни, — строго сказал Ленька, — в таких случаях мы говорим только правду, одну правду, ничего кроме правды!

— Знаешь, Славка, что бы мы сказали, если бы ты плохо написал? — загадочно спросил Гриша. — Не знаешь? Мы бы сказали… — он выдержал паузу. — Таки да, плохо!

— Думаешь, постеснялись бы? Тут даже родной матери, если у нее таланта нет, поблажку давать нельзя. Так и говорить надо — нету, мама, у тебя таланта, зря ты бумагу портишь, — как на митинге произнес Мишаня.

— Да хватит вам морализировать, — воскликнул Борис. — Давайте лучше по рукописи пройдем, больше пользы ему будет. У тебя, — обратился он к Славке Кустикову, — изобразительный ряд крепкий, деталей художественных много, все видно, все потрогать рукой можно. Это говорит о том, что вы человек талантливый. Но непонятно, какая идея! Для чего все это написано? Что ты хочешь сказать миру?

— Идея у меня будет, — вскричал Кустиков. — Честное слово, будет! Я про идею потом напишу, в другом рассказе…

Мы посмеялись и стали втолковывать Кустикову что-то о форме и содержании, о главной мысли, о композиции и сюжете, обо всем сразу, что узнали сами не так давно на лекциях и творческих семинарах.

— Нет, степь у тебя здорово описана. Будто красками. Откуда ты знаешь эту степь?

— Жил я там. В Казахстане. Мать в совхозе фельдшером работала, а я каждое лето пастушил, в каникулы. Перед войной еще…

— А что это за Мятежный? Кто такой? — невинно спросил я, подмигнув Борису.

— А это мой псевдоним, вымышленная фамилия…

— Почему же Мятежный?

— Красиво, не чувствуешь, что ли? Возвышенно. Все читать будут. А то какой-то Кустиков. Не звучит!..

— Нормальная русская фамилия, — сказал я.

— Даже что-то ласкательное, приятное слышится в ней, — поддержал Мишаня. — Кустиков… Хорошо! Представляю кустики над речкой, черемуха, весна, жаворонки поют. Хорошо!..

— Ты вот что, — строго сказал Борис, — ты выкинь из головы эти мятежи. Забудь. Он — Мятежный! Он просит бури!.. И чтобы мы больше не слышали ни о каком Мятежном.

— Да почему, ребята? Разве не красиво?

— Смешно. Ну, как ты не понимаешь? — опросил я.

— И глупо даже, — сказал Гриша. — У нас в Новозыбкове, в городской газете был один, Васька Фомичев. Напишет заметку о районной бане и подпись: Виталий Дарьяльский. Ну, теперь понял?

— Так я-то ведь не про баню пишу!

— В том-то и дело: ты войну прошел, у тебя талант. Должен что-то интересное написать. И вдруг — Мятежный!..

— Дремучая дореволюционная провинция твой Мятежный… — сказал я.

— А я вижу его, братцы, — перебил Ленька. — До плеч кудри, мрачный взгляд, в зубах — трубка, в руке — палка. Не идет, а шествует. Мятежный!

— Добавь ему широкополую шляпу! — подсказал Борис.

— Ну, ладно, — растерянно согласился Кустиков. — Как скажете, так и сделаю. Вы больше меня знаете.

— Это уже речь не мальчика, но мужа, — одобрил Борис. — И еще вот что: завтра сходишь в парикмахерскую.

— Зачем? Я же сегодня на вокзале брился. У меня борода медленно растет…

— Опять не понимает, — вздохнул Гриша. — Патлы отрежешь, вот зачем!

— Ну, почему так грубо: патлы? — вступился я. — Твои золотые кудри, Слава, надо укоротить. Сделать спортивную полечку.

— Да, — согласился Ленька, — твои кудри — проклятое наследие Мятежного. А с этим, Слава, надо решительно покончить.

— Ну, хорошо, хорошо, как скажете. Вы тут, в Москве, все знаете…

Кто-то включил репродуктор, куранты как раз били полночь, и мы стали разбирать постели. Один Кустиков растерянно стоял посреди комнаты, хотел о чем-то спросить, но, кажется, стеснялся.

— Тебе куда ехать-то? Где остановился? — спросил я.

— А нигде. Я к вам прямо с Белорусского. Рюкзак и еще чемодан оставил в камере хранения, а рукописи с собой взял, чтобы не пропали, в случае чего.

— Что же нам с тобой делать? — спросил Ленька. — Койки узкие, вдвоем не поместимся. На полу вот если? Постелить, правда, нечего…

— Да и засекут на полу сразу же, если проверять заявятся. Нет, на полу никак, — рассуждал Гриша.

В общежитии у нас, бывало, не раз ночевали наши гости: приезжавшие откуда-нибудь из глубинки родственники, Гришины однополчане, какие-то случайные молодые люди, проявившие к нам повышенный интерес и сами что-то пишущие, устраивались на свободных кроватях, а утром исчезали, порой навсегда. Но недавно, под угрозой исключения из института, нам запретили оставлять в общежитии посторонних. И по ночам иногда являлась проверка — комендант, дворник и участковый.

В том, что Славка должен остаться, сомнений не возникало. Но куда его класть, если, на беду, все койки сегодня заняты?

— Ну, пусть со мной ложится, — предложил Мишаня. — Я места совсем мало занимаю. Поместимся как-нибудь.

— Да не беспокойтесь вы! Не надо никуда меня класть. Вы ложитесь, а я так, за столом просижу. Просижу, если вы не против…

«Значит, мы будем спать, а он сидеть в темноте за столом, вот тут рядом? Нет, за кого же он считает нас?»

— Эх вы, творческие, с позволения сказать, люди! — саркастически произнес Борис. — Прошли фронты и войны, а элементарную задачу для детей младшего возраста решить не можете. Учитесь, юноши!

Он распахнул наш огромный шкаф, рванул из-под своей постели запасной матрас, подушку, простыню и скрылся в шкафу. Появившись оттуда, сказал Костикову:

— Лезь, примеряй ложе. Сам король Людовик Великолепный не имел такого. Впрочем, если верить некоторым источникам, король возлежал на таком, но только по большим праздникам.

Кустиков, сияющий и веселый, под общий смех улегся в шкафу и как раз там поместился. Борис мгновенно прикрыл створки, прислонился к ним и торжествующе оглядел нас:

— Никакая проверка не догадается. Понятно? Все вас учить надо, все подсказывать, все воспитывать!..