сцепленных кулака ему на голову. Дьяков рухнул, как бык под ударом обуха.

— Вот это по-нашему! — услышал Данила удовлетворенное в толпе. Люди галдели, только теперь он услышал шум, вопли.

— Берегись! — крикнул Игнат, сын Васильева, и Данила рывком повернулся, но опоздал. Страшный удар послал его на землю. Он перевернулся два раза, начал подниматься, но Дьяков был над ним. Огромный кулак метнулся в челюсть. Данила плюхнулся головой к земле и в сторону, ухватил противника за ногу, дернул. Дьяков не удержался, с размаху сел на задницу. Данила увернулся от мощных рук — Дьяков на пуд тяжелее — и, вскочив, ударил ногой. Дьяков уже поднимался, но удар достал его в лицо. Он упал навзничь, тяжело поднялся, лицо было залито кровью. Данила отступил, ибо Дьяков изготовился ухватить за ногу. Они кружили, держа друг друга глазами. «Мое спасение», — думал Данила лихорадочно, — избегать английского бокса. Драться за жизнь! В этой драке нет правил. Адвокат выучился английскому боксу, надо не давать ему применять свои приемы. Дьяков быстро метнул вперед руку, Данила успел уклониться, но попал под более мощный удар. В голове снова зазвонило, он поспешно отступил, упал под следующим ударом, обеими ногами саданул Дьякова в живот. Тот сделал три шага назад, стараясь сохранить равновесие, Данила тут же вскочил. Догнав, ударил ногой, ударил снова. Дьяков шатался, кровь заливала глаза, он то и дело сбрасывал ее пригоршней. Белый костюм был залит кровью. Толпа уже молчала. Данила ударил обеими руками, целясь в нос, разбивая лицо. Хрустнули кости, Данила снова ударил правой, потом левой в зубы Дьякова. Тот задохнулся, изо рта брызнула струйка крови, он выплюнул два передних зуба. И все-таки Дьяков не падал. Шатаясь, он надвигался, огромный и тяжелый как скала. Его руки разошлись в стороны, и Данила отступал, зная, если попадется в это страшное объятие, Дьяков его задушит, сломает кости, пользуясь силой и огромным весом. Данила отступал, встречая Дьякова прямыми ударами кулаков в лицо. Лицо адвоката превратилось в кровавую маску. В глазах горела злоба и ненависть. Данила ударил еще и еще. Внезапно больше бить было некого. Он посмотрел вниз, у его ног лицом вниз лежал Дьяков. Под ним быстро растекалась струйка крови. Данила наклонился, с трудом перевернул его. Дьяков тяжело дышал, пытался подняться. Лицо его было в серой пыли, которая быстро намокала, смешиваясь с кровью, сползала коричневой грязью. Данила отступил, отряхнул ладони. Чьи-то руки хлопали по спине, плечам. Его отряхивали, что-то говорили. Данила обвел взглядом собравшихся. Вокруг стояли и шумели горожане, что-то говорили. Стояли лавочники и крестьяне, которые ехали на базар, а ч^уть поодаль, но совсем близко, стояла легкая коляска. На заднем сиденье стояла во весь рост княжна Волконская. Лицо ее было смертельно бледным, глаза расширены от ужаса и отвращения. Встретившись взглядом с Данилой, она села, что-то сказала кучеру, рысаки рванули и понеслись. Как будто водопад ледяной воды обрушился на Данилу. Он пошатнулся, неверными шагами пошел из круга. Перед ним расступились в благоговейном страхе, глядя на его мрачное окровавленное лицо. Игнат догнал, грубо схватил за плечо. Данила покорно остановился, слишком опустошенный, чтобы что-то говорить, возражать.

— Не двигайся, — велел Игнат. В его руке был мокрый платок, которым он стал вытирать кровь. Холодная влага приятно охлаждала разбитые губы.

— Она все видела? — спросил Данила глухо.

— Кто? — не понял Игнат. — А, барыня в коляске? Да, почитай, с самого начала. Сердце Данилы упало. Он чувствовал заботливые руки парня на лице, мокрый платок. Холодные капли побежали по шее, рубашка намокла. Значит, она сразу выскочила следом, прыгнула в коляску, велела догнать, хотела что-то сказать, объяснить, а он все разрушил своими руками.

— Какая жуть для нее, — вырвалось у него. Игнат удивленно посмотрел на сотоварища его отца:

— Почему? Ты не знаешь баб. Ей вполне могло понравиться. Примчался запыхавшийся квартальный в сопровождении ликующего мальчишки. Ему дали дорогу, мальчишка закричал, указывая пальцем на неподвижного Дьякова:

— Он вызывал! Квартальный окинул быстрым взглядом толпу, перевел взгляд на Данилу:

— У него были причины, да? Ты под арестом, парень.

— За что? — устало спросил Данила. Ему было все равно. Наталья видела его в звериной драке, видела с окровавленными кулаками, озверевшего.

— В участке разберемся. Хотя бы за драку. Толпа шумела. Несколько крепких мужиков поперли грудью на квартального:

— Все было по-честному! Они дрались по уговору, мы свидетели. Из толпы выдвинулся пузатенький мужчина в пенсне, сказал дрожащим голосом:

— Это было ужасно. Но я свидетельствую, что каждый мог отступить. Никто ни на кого не нападал. Нравы в этом краю дикие, но нарушений закона не было. Народ одобрительно загудел. Квартальный в затруднении огляделся, сплюнул в сердцах:

— Так какого дьявола меня звали. Там конокрады на базаре! Вылейте господину ведро воды на голову. Нет, лучше вызовите доктора! Похоже, он в нем нуждается больше, чем во мне.

7 глава В чужом пиру похмелье

Князь выглядел ужасно, когда на следующий день явился в контору. Потемневший, с кругами под глазами и резко обозначившимися морщинами. Он нервно ходил взад-вперед по кабинету, не зная, что делать, за что взяться. Горячий характер не раз подводил его в Петербурге. Крутой, независимый в суждениях, он навлек недовольство, был переведен в Москву, потом назначен начальником строительства железной дороги. Когда и там не смолчал, обнаружив казнокрадство, те же влиятельные чины сумели добиться его перевода сюда, на Дальний Восток. Признаться, князь в первые дни возненавидел Приморье. Кто же в восторге от ссылки, но потом, узнав людей этого края, познакомился с этой новой породой человечества, начал понимать, а затем и полюбил необузданность, лихость и бесшабашность, ту предельную свободу, в которой человек раскрывается во всей красе. Но этот же горячий характер заставил наорать на Ковалева. Может быть, тот заслуживал, но ведь накричал с ходу, не разобравшись, не дав слова сказать в защиту. Он застонал от стыда, даже глаза закрыл. Как дедушка-крепостник, право же! Ковалев такой же человек. Может быть, даже лучше. Это нужно постоянно напоминать себе, чтобы не сорваться в барскую спесь, не дать права гнусным инстинктам взять верх. Накричал, оскорбил молодого купца. Черт с ним, с купчишкой, но оскорбил и тяжело обидел единственную дочь, которую любит больше жизни. Его Наталья, нежная и удивительная, вобравшая в себя все лучшее, что было в длинной родословной князей Волконских! Дочь — гордая, нежная, интеллигентная, самоотверженная. Хотел же оставить ее в Петербурге у дяди — так обиделась, заявила, что ее прабабушка поехала в Сибирь на каторгу, только бы не разлучаться с родным человеком, а он думает, что она, княжна Волконская, оставит родимого и очень любимого батюшку одного? Теперь она заперлась, плачет навзрыд. Велела передать через прислугу, что не сойдет вниз, если он не отыщет молодого Ковалева и не извинится перед ним. Конечно, это сгоряча, он не намерен извиняться перед этим мерзавцем, посмевшим после всего еще и явиться к нему в дом, но как-то смягчить надо. Да и чересчур блестели глаза у Арнольда Дьякова, не преувеличил ли? Надо пригласить этого удалого куп– ца Калашникова, расспросить, разобраться. Он вызвал Соловьяшкина, помощника, велел:

— Разыщи Данилу Ковалева, пришли ко мне. Кажется, он остановился на постоялом дворе. Полдня он занимался делами, все валилось из рук. К обеду явился Соловьяш– кин, сказал очень ровным голосом:

— Я отыскал Ковалева. Он отказался явиться.

— Как отказался?

— Грубо, — ответил Соловьяшкин лаконично.

— Ты передал ему?

— Да. Я сказал, что вы велите ему явиться.

— Дурень! Не велю, а приглашаю. Это не Петербург, здесь даже бурундуки с гонором.

— Ковалевы из переселенцев, — напомнил Соловьяшкин. — Прибыли в прошлом году.