В передней жил облезлый пес,

Пушком звала его хозяйка.

Она была, как балалайка,

Вся - вниз. Вверху торчал пучок

Величиною с пятачок,

Седой, но рыжей краской крашен.

Лба не было, и чем-то страшен

Был осторожный, будто вор,

Хозяйки ящеричий взор.

Со всею желтизной своею

Лицо переходило в шею

И, чуть расширившись в плечах,

Как вдоль по грифу, второпях

Внезапно раздавалось тело

И доходило до предела

Своих возможностей. Она

Была смертельно влюблена

В соседа моего - из класса

Вокального - красавца баса.

Ах, Шуберт, Шуберт! Твой "Двойник" *

В раструб ее души проник,

И рокотал, и сердце ранил,

И душу страстную тиранил.

Хозяйка бедная всю ночь

Глядит на дверь певца - точь-в-точь

Злосчастный евнух, страж гарема,

Стоит и всхлипывает немо,

Сжимает кулаками грудь,

И только в горле бьется ртуть.

Я что ни день твердил соседям:

- Друзья, давайте переедем.

Не соблазняйте малых сих

Пыланием сердец своих.

А бас и хрупкое сопрано

В ответ со своего дивана

Хохочут так, что спасу нет,

Кричат: - Да ну тебя, сосед!

Однажды, синий от мороза,

Я брел со станции домой.

Добрел, и тут же за Ломброзо,*

Сижу, читаю... Боже мой!

Свечи мигающее пламя

Ужасный образ создает:

С его нечистыми глазами,

С его петлистыми ушами,

Как в гробовой сосновой раме,

В дверях Преступный Тип встает.

- Налоги за истекший год

И за дрова внести мне надо.

Я получить была бы рада

Не то чтоб за февраль вперед,

Хоть за январь мне заплатите,

Коль нежелательных событий

И впрямь хотите избежать.

Итак, я жду. С вас двадцать пять.

О, эта жизненная проза

И уши - две печати зла!

Антропология Ломброзо

Вдруг подтверждение нашла.

Хозяйка хлопнула дверями

И - прочь! Колеблемое пламя

Слетело с фитиля свечи,

Свеча погасла, и завыло

Все окаянное, что жило

Внутри нетопленной печи

Те упыри, те палачи,

Что где-то там, в ночи унылой,

Терзают с неизбывной силой

Преступных Типов за могилой.

А за окошком тоже выло:

Плясала по снегу метель,

Ее дурманил свежий хмель,

Она плясала без рубашки,

Бесстыже выгибая ляжки,

Снежинки из ее баклажки,

Как сторублевые бумажки,

Метались, клювами стуча

В стекло. Где спички? Где свеча?

Я - к двери баса и сопрано.

Казалось мне, что я кричу,

А я едва-едва шепчу:

- Кто у меня задул свечу?

Кто спички выкрал из кармана?

Кто комнаты сдает внаем,

А в комнатах температура

Плюс пять? Преступная Натура

Нарочно выстудила дом:

Ангина хватит, а потом

Прости-прощай колоратура.

Все - Балалайка! У нее

В буфете между чайных ложек

Отточенное лезвие

Захоронил сапожный ножик,

Она им режет кур. Она

В уме своем повреждена.

В ее глазах горит угроза

Убийства. От ее ушей

Злодейством тянет. Сам Ломброзо

Ушей петлистей и страшней

Вовек не видел. Бойтесь мести!

На почве зла родится зло.

Бежим! Бежим! Я с вами вместе!

Увязывайте барахло!

Тут я упал в передней на пол.

Не знаю, сколько я лежал,

Как долго пес лицо мне лапал

И губы языком лизал.

Меня в постель перетащили.

Хинином душу мне глушили,

Гасили снегом жар во лбу,

А я лежал, как труп в гробу.

Моя болезнь гнилой горячкой

Слыла тому сто лет назад.

Стояла смерть в углу за печкой,

И ведьмы обложили сад,

И черти по стене скользили,

Усевшись на свои хвосты,

И с непомерной высоты

К постели жмурики сходили:

- Погибли мы, и ты погиб!

Угробит всех Преступный Тип!

Зима прошла. Весною ранней

Очнулся я - один, один,

Без помощи, в сплошном тумане,

В дурмане, без гроша в кармане...

За стенкой - тихо на диване,

И всюду тихо. Из глубин

Души нахлынув, слезы льются...

Дверь настежь! Вижу донце блюдца

И руку. Слышу: - Гражданин!

Возьмите огурец соленый!

И блюдце брякнулось на стул,

И все затихло. Пораженный

Явленьем жизни возрожденной,

Не выплакавшись, я заснул.

Соседка с мужем возвратилась

Домой, когда уже в окне

Луна сквозь облачко светилась.

И что она сказала мне?

- Какая радость! Ваша милость

Для новой жизни пробудилась!

Ура, ура! Мы с муженьком

Сейчас напоим вас чайком.

Весна была, как Боттичелли,

И лиловата, и смутна.

Ее глаза в мои глядели

Из приоткрытого окна,

Ополоумев, птицы пели,

Из сада муравьи ползли.

Так снизошло к моей постели

Благословение земли.

Настал июнь, мой лучший месяц.

Я позабыл угарный чад

Своих январских куролесиц,

Метелей и ломброзиад.

Жизнь повернуло на поправку:

Я сам ходил за хлебом в лавку,

На постном масле по утрам

Яичницу я жарил сам,

Сам сыпал чай по горсти в кружку

И сам себе добыл подружку.

Есть в птичьем горлышке вода,

В стрекозьем крылышке - слюда,

В ней от июня было что-то,

И после гласных иногда

В ее словах звучала йота:

- Собайка

- Хлейб

- Цвейты

- Звейзда.

Звучит - и пусть! Мне что за дело!

Хоть десять йот! Зато в косе

То солнце ярко золотело,

То вспыхивали звезды все.

Ее душа по-птичьи пела,

И в струнку вытянулось тело,

Когда, на цыпочки привстав,

Она вселенной завладела

И утвердила свой устав:

- Ты мой, а я твоя. - И в этом

Была основа всех основ,

Глубокий смысл июньских снов,

Петрарке и другим поэтам

Понятный испокон веков.

Искать поэзию не надо

Ни у других, ни в словарях,

Она сама придет из сада

С цветами влажными в руках:

- Ух, я промойкла в размахайке!

Сегодня будет ясный день!

Возьми полтийник и хозяйке

Отдай без сдайчи за сирень!

Еще словцо на счастье скажет,

Распустит косу, глаз покажет,

Все, что намокло, сбросит с плеч...

О этот взор и эта речь!

И ни намека на Ломброзо

Нет в этих маленьких ушах,

И от крещенского мороза

Ну хоть бы льдинка в волосах:

Сплошной июнь! За йотой йота

Щебечет, как за нотой нота,

И что ни день Одна забота:

Сирень - жасмин, жасмин - сирень...

Соседям Йота полюбилась.

Они сказали: - Ваша милость!

Давайте чай квартетом пить!

Она им: - Так тому и быть!

Мы дружно пили чай квартетом,

Боялись выйти со двора

И в доме прятались: тем летом

Стояла дикая жара.

Хрустела глина в переулке,

Свернулась жухлая листва,

В канавах вымерла трава,

А в небо так забили втулки,

Что нам из влажных недр его

Не доставалось ничего.

Зной, весь в дыму, стоял над миром,