И вот теперь, когда зарянка первой начинала в перелеске утренний концерт, Леньке казалось, что эта оранжевогрудая пичужка тоже прилетела оттуда, из-под Ленинграда, чтобы не попасть в плен и не петь лютым врагам свои короткие тихие песенки.

Меж суковатых зеленостволых осин ребята спускались по узенькой тропинке на берег, сталкивали на темную, теплую с ночи воду долбленую лодку-осиновку и тихо плыли смотреть сети. Сетей много. Федор Савельевич собрал их с трех деревень — чего им пылиться на чердаках, в сараях да кладовках, если в семьях нет рыбаков? И дела хватало на целый день: поднимать сети, сушить их, чистить выловленную рыбу, солить ее, потом снова ставить снасти на ночь, чтобы утром опять спешить на озеро с берестяными кошелями за спиной.

Над озером, как пар, легкой пылью стлался туман. Пыль эта приходила в движение и невесомо струилась через лодку, оседая на одежде мелкой росой. Митя сидел на корме и без плеска и стука размеренно погружал широкое весло то справа, то слева, и послушная осиновка, шелестя рассекаемой водой, легко скользила по озерной глади.

Все, что было вокруг и что попадалось на глаза, Митя называл по-вепсски, и Ленька старательно повторял за ним слова. Он уже знал, что «озеро» — «ярвь», «сеть» — «верк», «вода» — «ве́зи», «лещ» — «лахн», «плотва» — «сяргь», «утро» — «хо́мендэс», «день» — «пей», «вечер» — «эхт», «завтрак» — «му́рдин», «обед» — «лонгь», и еще много других слов, обозначающих предметы и вещи. Трудней запоминались глаголы, которые казались похожими один на другой по произношению и потому путались.

Так в учебе и в работе незаметно проходили дни.

Ленька ни разу не заикнулся о том, куда все-таки уходил тогда Митя и где пропадал целых трое суток. И пистолет, настоящий боевой пистолет, у него — откуда?

Этот пистолет занимал Ленькино воображение больше всего, он не давал ему покоя ни днем ни ночью.

«Хоть бы взглянуть дал разок, хоть бы в руке подержать!» — страдал Ленька.

Он знал, что Митя хранит оружие где-то в шкафу. Стоит открыть дверцу со львами, поискать получше — и все. Но даже думать об этом Леньке было страшно: а вдруг Митя заметит, что кто-то трогал пистолет. Один раз попробовал обмануть Митю — притворился спящим, — и хватит. Больше такого не будет.

…Как-то после трудного дня, когда в сети попало очень много рыбы и Митя был в хорошем настроении, Ленька все-таки не выдержал.

— Мить, а Мить! Покажи… пистолет, а? — умоляюще попросил он. — Ведь ты меня знаешь, я умею хранить тайну. Я никому не проболтаюсь. Слышишь?

Был поздний вечер, и ребята лежали на тулупе, но в низкое окно вовсю светила полная луна, и в избе было светло.

Ни слова не говоря, Митя достал из-под головы свою старенькую фуфайку, развернул ее и вытащил из потайного кармана вороненый «ТТ».

— Ух ты!.. — выдохнул Ленька и сел. — А я-то думал, он у тебя в шкафу спрятан, — и протянул руку.

Но Митя строго сказал:

— Обожди!

Митя вынул из рукоятки магазин с желто светящимися патронами, проверил ствол и только после этого подал пистолет Леньке.

— Вот это да!..

Шершавая рукоятка удобно и плотно лежала на ладони, грозно и холодно поблескивал в свете луны белый ободок дульного среза.

— Вот бы мне такой! — Ленька вытянул судорожно сжатую руку, целясь в светлый квадрат окна. — Тах, тах, тах!..

— Сильно не жми, а то вон как рука дрожит.

— А ты стрелял из него?

— Как же.

— Тебе хорошо… А я не только никогда не стрелял, а и в руках-то первый раз держу.

— Патронов у меня мало, — понял Митя тайное желание товарища. — Но разок стрельнуть дам. Потом.

Ленька встал, подошел к окну, чтобы лучше рассмотреть пистолет.

— Мить, а тут, на рукоятке, что написано?

— Читай.

— Так не по-русски… «Ло-синь пой-га-лэ», — прочитал Ленька. — «Лосинь пойгалэ» — это что такое? На каком языке? Я немецкий изучал, но это не по-немецки.

— Ладно. Посмотрел, и хватит. Давай сюда!

Ленька ступил от окна два шага и снова вытянул руку с пистолетом, целясь на улицу в воображаемого врага.

— Давай-давай!

Митя щелкнул магазином и снова спрятал оружие в потайной карман фуфайки.

— И давно он у тебя?

— С осени.

— Тебе его выдали, да?

— Спи. Больше ничего не скажу.

Но разве Леньке было до сна! Откуда у Мити пистолет? Что выгравировано на его рукоятке? Раз Митя ничего не говорит, значит, с пистолетом связана какая-то тайна.

— Мить! А мне дадут пистолет? Не сейчас, а потом, когда в партизаны примут?

— Если заслужишь, наверно, дадут.

— А как его заслужить? Чем? За то, что рыбу ловлю, за это не дадут!

— Не вечно же рыбу будем ловить!

— Значит, и другие задания будут?

— Конечно!..

Тихо спала Коровья пустошь. Медленно плыла по небу луна, и светлый прямоугольник окна на полу переместился к самой стене. Он искосился и вытянулся в полоску — вот-вот исчезнет. У Леньки тоже стали слипаться ресницы, а перед глазами все еще стоял вороненый пистолет с таинственной надписью на рукоятке — «Лосинь пойгалэ».

В августовскую ночь, под утро, кто-то требовательно и сильно постучал в дверь. Митя побежал открывать. Ленька слышал, как звякнула щеколда и знакомый мужской голос тревожно произнес:

— Шухт па́лаб!..

«Па́лаб» — значит «горит». Неужели Шухта горит?» Ленька вскочил с тулупа и выбежал за заборку. У порога, переминаясь с ноги на ногу, стоял растерянный Антип. Митя зажигал коптилку, рука с горящей спичкой дрожала.

Федор Савельевич, кряхтя, слезал с полатей.

Разговор между стариками велся на вепсском языке и был коротким. Митя не принимал в нем участия и лишь молча кивал головой, когда к нему обращались. Из всего услышанного Ленька понял: горит поселок Шухта и нужно бежать в сельсовет, должно быть, из райкома есть какие-нибудь распоряжения. Потом Митя что-то быстро сказал старикам, и они разом обернулись к Леньке.

— С Митюхой в сельсовет пойдешь? — спросил Федор Савельевич.

— А как же!

— Тогда бегите!..

Ночь была темна. Над головой чернело небо, покрытое сплошными тучами, а на северо-западе алыми сполохами колыхалось широкое зарево.

— У тебя ведь там мать? — вспомнил Ленька.

— Их эвакуировали. Еще две недели назад, — ответил Митя.

— Так что же, в Шухте — фашисты? — И у Леньки сильно забилось сердце.

— Не знаю. В сельсовете скажут. — И Митя ринулся по проселочной дороге в темноту.

Ленька побежал за ним.

Три километра они промчались одним духом. В сельсовете уже толпились старики и несколько женщин. Пятилинейная лампа тускло освещала их встревоженные лица.

Пожилой, давно не бритый мужчина с желтыми, прокуренными зубами вышел из-за стола и шагнул навстречу ребятам.

— Пришли? Вот и хорошо, — сказал он по-русски и протянул Мите запечатанный конверт: — Вот. Савельичу отнесете. Тут все написано. А теперь бегите обратно.

Когда вышли на улицу, Ленька спросил:

— Эти люди — партизаны?

— Партизаны.

— А тот, небритый, который конверт дал?

— Председатель сельсовета. Павел Иванович Никифоров.

— Русский?

— Вепс.

Федор Савельевич долго читал мелко исписанный листок и еще дольше рассматривал схему на обратной его стороне. Потом сжег бумажку на огне коптилки и поднял глаза на ребят.

— Ну, Ленька, время пришло. Митюха тут мне все говорил — в партизаны хотишь. Не отдумал?

— Что вы, Федор Савельевич!

— Сиди! — строго сказал старик. — Спрашиваю — толком говорить надо.

— Не передумал. И никогда не передумаю, — уже спокойней ответил Ленька.

— На фронт бежать будешь?

— Нет. Я здесь решил остаться.

Дед обернулся к внуку и что-то коротко спросил у него. Митя утвердительно кивнул головой.

— Ладно. Верю. Теперь сюда слушай. Хорошо слушать надо. На горе Нена-мяги наш пост есть. Васька Кривой там поставленный. Туда пойдешь. Связным будешь. Пост охранять будешь. Кривой ночью дежурит, ты днем дежуришь. Каждый день к обеду сюда ходить надо. Новости сказать, еду взять. Потом опять на пост идти. Понял?