— Птицу кормом, человека словом обманывают! — твердо сказал Аким и, угнув спину, направился к двери. — Завтра придем…

Заведующий сплюнул.

— Черти… Гортанью кровь пойдет, а вас не уговоришь… Разве вы люди!

Аким, насупясь, взялся за ручку двери.

— Петрунька, идем…

— Иди, иди!.. — уже кричал заведующий. — Пожалуйста!.. Иди!.. Бестолочь, овца!..

Но когда Аким ступил за порог, заведующий подлетел к нему, ухватил за рубаху и снова потащил в контору.

— Тебе хоть кол теши на голове, ты все свое — пойду, пойду! Да куда тебя шут несет?.. В свой склад, что ли!

Он приходил в раж:

— Вчера явился один болван! Толковали, толковали… ушел! У Теминых молотягу взял, а она — старье!.. Плачется… А горю-то уж и не помочь… Близок локоть, да не укусишь!.. Разве вы понимаете слово человечье!.. Гляди ж, уйдешь — кулаком слезы утрешь… Иди!..

— А ты не кричи, — сказал глухо Аким, растерянно бегая глазами, и нерешительно опустился на скамью.

— Как же на вас не кричать! — не унимался заведующий. — Кабы ты толком что сказал, а то заладил свое: завтра да ужо!.. Ну, что тебе у нас не нравится?

— Цена высока, — угрюмо ответил Аким.

— Триста девяносто? С передком-то?!.

— В казенном… на восемь ниже…

— Что-о?.. Да ты…

— А шпагат у вас почем? — заторопился Аким, предотвращая новый взрыв хозяйского негодования.

— Тринадцать с полтиной… Ка-азенный!.. Да ты…

— А сроки уплаты у вас каки? — продолжал Аким, видимо, уже что-то решая про себя.

— Чего сроки! Сойдемся… Это — не толк, — вдруг смягчаясь, заговорил заведующий. — Как людям, так и вам… А чай-то, Аким Федосеич, готов!..

— Лошадей сколько в упряжь требуется? — допрашивал Аким.

— Три, больше не надо…

— Поди, и четыре впрягешь?.. Посмотреть бы еще, машину-то…

Пили чай. Петрунька шумно тянул из блюдечка и со вниманием вслушивался в то, о чем с жаром рассказывал заведующий. Тут была и Америка, и необыкновенные американские машины, и многое другое… Когда допит был пятый стакан, Аким, распоясываясь и называя заведующего по имени и отчеству, заговорил:

— Ты вот, Гордей Лександрыч, обижаться: пошто, мол, человек толкует долго… то-ись, мы-то! А как сразу?

— Это верно, — соглашался тот, похлопывая Акима по колену. — Еще стариками заказано: семь раз отмерь — раз отрежь… А все же подоверчивей бы к нам… Трудно с вами!

— Трудов много, — согласился Аким. — Да и купить нелегко…

— Э, нет!.. Купить брат, что вошь убить, а вот продать, вроде как… блоху поймать!..

— Правильно, — осклабился Аким. — Ну, так, давай, чего ли?.. Шибко ты, Гордей Лександрыч, цепок: от тебя не уйдешь… Дак, значит, на три срока? К Зимнему Николе перво́й?..

— От своих слов не отопремся…

— Ну, дак, господи благослови!..

Встали и оба истово перекрестились в угол.

— Пиши!..

Заведующий кинулся к столу.

— Ну, Петрунька, теперь, что бог пошлет, — сказал Аким трепетным голосом. — Купили!..

— Не беспокойтесь, — отозвался заведующий, поднимая над бумагой голову и поправляя пенсне, — друзьями будем!..

— Фальши бы какой не вышло, Гордей Лександрыч… Опять же, монтера не задержи…

Аким каракулями подписал долговое обязательство, вынул из-за пазухи платок, развязал бережно и отсчитал полтораста рублей.

— Стариковы денежки, батьки мово… На похороны копил, а вишь, куда приспели!..

Аким ждал из города монтера. Народ поговаривал о жатве.

Мужики, чертыхаясь в сторону нерасторопных баб, готовились к работам: насаживали на литовки ручники, чинили грабли и вилы. Сидор Лукич и с ним еще трое, — все они имели жатки, — уехали в город за частями, обносившимися в прошлое лето. За воротами Акимовой избы с утра до вечера кто-нибудь дежурил: то сам Аким, то дед, то Петрунька, забиравшийся на верею, чтобы виднее было. Матрена хмуро приговаривала:

— Купили деймона! Вот и охай, вот и жди всяка там… ремонтера!..

Стоял конец июля, когда солнце уже не пылает огромным знойным костром, а покорно, текуче, золотою пылью расходится в бледной синеве неба. Воздух тонок, но тускл; все чудится, что где-то там, за синеющим увалом, горит лес, и до самого вечера невидимые руки плели под небом искристые нити паутины; одна за другою, нежно колыхаясь, летели они над узорными нивами, серыми дорогами, по улицам деревень, пока не хватала их цепкая ветвь сосны или коричневый махор бурьяна.

Хорошо было за околицей, на просторе, и туда тянуло Петруньку. Только страх, что монтер приедет в его, Петруньки, отсутствие, усаживал дома. Чтобы не скучать, Петрунька сманивал ребят к себе на огород и оттуда, через прясла, показывал им коробы машины, сложенные под сараем. Хотелось ближе, да не позволял отец.

— Неча глазеть, пшли! — гнал он со двора надоевших ему парнишек.

Не в духе был. Шутка ли, кое-кто уже в поле, на работе, а у него «ни тпру, ни ну»…

«Милей бы и не покупать вовсе», — приходили порою горькие мысли к Акиму, и тогда он избегал глядеть деду в глаза, рычал на Матвея, а Матрене ни с того ни с сего говорил, что она дармоедка и такою ее маменька родила… Та испытующе взирала на него и невозмутимо кидала:

— Хоша и дармоедка, а с умом!..

— Это ты… к чему? — настораживался Аким.

— К тому-то!.. Поди, поди за ворота, никак, ремонтер…

— У, змея! — шипел Аким и уходил в поле. Часами стоял он тут у пшеницы. Тихо под ветром, коренились, точно из золота сложенные, колосья и легохонько звенели… Слушал Аким, и что-то смутное, тревожное поднималось в его душе: как будто бы затеял он не то, что нужно было здесь, среди этого моря звенящего золота, под этим бледным синим небом. И выползал страх, недоверие к железному чуду, недвижно покоящемуся у него под сараем.

Однажды лопнуло терпение Акима. Велел он запрягать чалую, позавтракал и, не проронив слова, уехал с работником в город.

Это было утром, а в сумерках того же дня, когда поля наполнились тихими, идущими из леса вздохами, а в угасающем небе, над дальнею избою, показался нежный серп месяца, Петрунька вышел за двор и свистнул.

Из-за прясел вынырнула белая голова с шустрыми глазенками. За нею — другая, слегка наклоненная в сторону, прислушивающаяся.

— Айдате скорее… — прошипел Петрунька, взмахивая рукой.

— Уехал? — отозвалась голова, не трогаясь с места.

— Прыгай, давай!..

Легкий треск, и через прясла, один за другим, перелезают четверо. В сером сумраке навеса, как осиновые листья, шелестят голоса:

— Да где же?

— Нешто не видишь… Во-о!

— Уй-ей-е-ей!..

Проворные ручонки нащупывают ящики.

— Дерево-то… гла-а-адкое!..

— Што тебе сундуки-и!

— В этом вот — полотнища… — тыкал пальцем в ящики Петрунька. — А тут снопонос, а тута — колеса, а вот те… гляди!..

Одна голова приникает к расщелине в ящике. Другие ждут очереди, нетерпеливо просовываясь вперед.

— Ну, видишь?..

Голова молча пыхтит, потом нерешительно отзывается:

— Вижу…

— Чо видишь-то?

— Дык, усы каки-то… на манер ухвата…

— Дуралей! Аппарат то, вязальный… Сам снопы который вяжет…

— О?

— Вот те и о!..

— Сама?

— Хи! Сказывал, поди, я… Сама!.. Сама косит, сама ложит, сама связывает… Мудреная!.. Да ты… давай сюды… ту!..

Вторая голова, с косичкой на затылке, осторожно приближается.

— Боюсь я…

— Мертвая она… дуреха!..

Ощупали все, постучали кое-где кулаком. Насмотрелись, стоят, не шелохнутся.

— Сто тыщ верст перли машину, — горячим шепотом рассказывает Петрунька. — Из-за грани… Дошлый народ пошел на стороне… В городу купец сказывал: там, говорит, все машинами робят… А руками ничего!..

— Ленивые, чо ли?..

— Ленивые!.. Сказал тоже… У них, вишь ты, у мериканцев-то, и пахота машиной идет: заведут ее, а она и пошла, и пошла! Смаху сто десятин… за день!..

— Ух ты!

— То-то!.. — Петрунька повышает голос. — Живы-здоровы будем, на следующий год себе таку купим… пахать чтобы…