Петрунька открывает глаза.

— Так-то, сынок… — слышится тугой голос деда. — Бывало, в топоре — все хозяйство: туды топор, сюды топор… Топор — всему делу голова… Жили, сынок, кормились!..

— Кака уж жисть-то! — тихо откликается Аким.

— Нынче у каждого, — продолжает свое дед, — и то, и се… Молотилка не молотилка! Косилка не косилка! Плуг не плуг… Все подай… А мы с серпами ее, матушку, да с сошенькой!.. А у сошеньки-то, сынок, донышко зо-ло-тое…

Кто-то возится на потолке и шлепает мягким, точно рукавичками… «У-у… е-е… у-у…» — доносится глухое, тревожное… И ночь кругом откликается тихими голосами.

«Петушиное утро, а наши брунчат все…» — мелькает в голове Петруньки. Ласковая теплота льнет к его глазам, и они сами собой закрываются… Но просыпается вновь от тяжелого возбужденного голоса отца.

— Ну-у!.. Теперь, как поглядишь на старое-то — мука одна…

— Мука́ муку любит, сынок!.. Так-то…

Дед говорит тихо, и в ответе его слышится скрытая покорность. Аким взволнованно сопит носом.

— А ты, сынок, не горячи… сердца свово! — скрипит старик. — Я не супротив, к слову сказывал… Жили, мол, ранее.

Старый спокойный голос убаюкивает Петруньку. Затихают осиновые листья за оконцами, смолкает сверчок у припечья.

И снова, уже далеко за полночь, Петрунька, как от толчка, открывает глаза, настораживается. Ему кажется, что спал он всего минутку, и в ушах еще стояли голоса отца и деда. Но уже алел угол печи, и из ближнего распахнутого оконца шло свежее дыхание утра.

Петрунька приподнял голову, огляделся. Сонно колыхалась пушистая борода отца. «Спит… А дед?..»

Чуть не вскрикнул от неожиданности, плотно сжал веки и замер.

Сутулый, в длинной холщовой рубахе, с обнаженными, остро выпирающими ключицами, осторожно спускался дед с голбчика. Ступил на пол, половица скрипнула… Кашлянул в руку.

Петрунька, не выдержав, приподнял вздрагивавшие веки.

Дед стоял у печи, глядел в сторону Акима. В запавших глазах старика теплилось что-то такое мягкое и уютливое, отчего у Петруньки радостно заколотилось сердце.

В сенях, овлажневших за ночь, пахло гарью, вверху, должно быть, на крыше, бодро чирикал воробей.

Дед шел по двору к амбару. Петрунька тенью мелькнул по завалинке. Спугнул из пыльной ямы квохчущую курицу и, щуря глаза от светящегося воздуха, побежал у прясел, купая босые ноги в густой росе. Вот и грузный, осевший зад амбара.

Припал к щели между бревен. Замер, глубоко вдыхая в себя запах лежалого зерна. Гулко колотилось сердце.

В теплом сумраке амбара дед не спеша прошел в дальний угол. Полоса розового света, бьющего из дыр навеса, легла на лысину, на пучковатые брови, широкий нос и жилистый коричневый загривок, покрытый серебристым пушком.

Непослушно оттопыренными пальцами долго нащупывал старик стену. Кряхтя, вытащил клин из бревна, просунул в дыру пальцы, достал тряпицу. Перекрестился мелкими взмахами руки.

«Ага, сдался-таки!» — пронеслось в голове парнишки. Оглянулся — не смотрит ли кто, и снова приник к щели.

Дед одул кошель, осмотрел его и бережно засунул в карман портов.

Юлою завертелся на месте Петрунька.

Упругий, сочный небосклон наливался золотом, и чудилось, что это от него пали на зелень крупные сверкающие капли. Распластав книзу грузные ветви, пела голосами пичужек старая медностволая сосна… Близилось солнце.

С пронзительным посвистом бросился Петрунька к пряслам. Ухватившись за кол, перескочил на другую сторону. Обжег в крапиве голую ляжку. Прыгая на одной ноге, тер некоторое время больное место рукою. Наконец что было духу пустился бежать по теплому пуху дорожной пыли, оставляя следы пяток. Взбудораженная, выскочила из подворотни собачонка и хрипло залаяла. Забытый с вечера на перекрестке пестрый и шершавый телок недоуменно, позвякивая боталом, поднял голову.

«Под-по-лю… под-по-лю…» — выкрикивали перепела из светящейся чащи пшеницы. В густой и свежей, точно омытой ночными росами синеве четко кружил первый коршун.

— Шу-гу-у!.. — послал вверх Петрунька, ухватил рассыпающийся ком земли, бросил его к небу и снова, то и дело поддергивая штанишки, засверкал пятками.

Вот и последний клин молочной гречихи. Пчелы пели ей свои утренние песни… И вдруг пахнуло пьяным духом: то конопля курилась под первым горячим лучом.

— Ребята!.. — закричал Петрунька неистово. — Де-д-ка на ма-ши-ну да-а-ал!..

…Когда, усталый, вернулся он с поля в избу и увидел сосредоточенно-радостные лица отца, матери и деда, понял, что тут все уже покончено.

Чаевали, и особенно весело шумел самовар, особенно задорно звенели чашки.

— Ты куда, пострел, запропастился! — спросила мать, но в голосе ее не было сердца. Помолчав, она ласково сказала:

— Ну, Петруша, кланяйся дедушке в ножки… Он те на машину дал!..

На той же неделе Аким и Петрунька были в городе. Дед отказался ехать с ними: «чего он там не видал!» — а Матвей, батрак, остался дома.

На постоялом дворе, грязном, вонючем от ржавых навозных луж, распрягли лошадей, задали им корму. Дроги вдвинули под навес.

Аким проделывал все не спеша, впрохладку. Важное замысловатое дело требовало вдумчивости на каждом шагу.

Петрунька же хлопотал, как юла. Натужась, тащил в амбар дугу, торопясь, подбирал сбрую, бойко сматывал вожжи. На ходу смахивал с лица рукавом пот и сморкался, притыкая ноздрю большим пальцем.

Пошли пить чай. В заезжей было людно и шумно, сизыми клочьями плавал у потолка табачный дым, и под кругом, накопченным висячей лампой, кружилась стая пьяных мух.

— Ты, тятенька, попроворней бы, — советовал Петрунька. Сам он, обжигаясь, тянул чай из блюдца и то и дело поглядывал за окно на улицу.

Но Аким, сморщив лоб, надув потные, густо заросшие щеки, как назло, медленно дул в блюдечко и, купая в горячей влаге усы, делал маленькие, сочные, с перерывами глотки. Наконец поднялся из-за стола. Долее обыкновенного крестился в угол. Откашлялся, перепоясался и, скрытым жестом руки пощупав за пазухой, где были деньги, сказал:

— Ну, айда!

У Петруньки тревожно екнуло сердце. Он огляделся, и все люди, толпившиеся в заезжей, показались ему чужими, подозрительными. «Ишь, глазами-то тыркают… Народ!» — подумал Петрунька, и тут вспомнился ему дед, провожавший их за околицу. «Город… — говорил старик, — с ним ухо держи востро!..»

На улице, обдав горячим облаком пыли, чуть не задавила Петруньку извозчичья пролетка. Аким вовремя отдернул парнишку за локоть:

— Не распускай ворон!

За высокой решеткой желтели, горя под солнцем, крылья жаток.

— Чья торговля-то? — не останавливаясь, кинул Аким.

— То-варищ-ество Сто… толь… и Ко… ком-па-ния… — прочитал Петрунька вслух, воззрясь на огромную голубую вывеску.

— Ладно, пойдем дальше…

Но их заметили.

Аким, не отвечая, прибавил шагу.

— Эй! послушай-ка!.. — кричали вслед.

— Тятенька, нам ведь…

— Иди, знай, — пробурчал Аким, упорно глядя перед собою. Когда завернули за угол, отец перевел дух и строго сказал:

— А ты помалкивай!.. Сам слышу…

— Да ведь склад там… машинный… — недоуменно отозвался Петрунька.

— Скла-а-ад… Складов, брат, тутотка немало, только, язви их, не всякому верь!.. Исподволь надо… с оглядкой… Казенный-то не прошли?..

— Нет…

Спустились по песчаной улице, мимо целого ряда земледельческих складов, мимо пивной и какого-то амбара.

— Теперь можно… В энтот вон зайдем!..

Петрунька, стараясь оставаться за спиной отца, прошел в раскрытые ворота.

Глаза его впились в грузный остов машины, с полотнами на широкой платформе, с десятками валиков, цепей, зубчатых колесиков и щитов.

«Она!»

— Гм… На всем дворе — одна-одинешенька… — сказал Аким, зорко оглядывая из-под своих пучковатых бровей широкий двор.

Вышел кряжистый чернобородый человек в картузе и лаковых сапогах.

— Здорово, братец, чего хотел купить?..

Ласковый, щурил влажными глазками, точно прицеливаясь.