Йорик несся вперед, рука привычно сжимала золотой эфес сабли. Ледяной ветер бросал в лицо колючую снежную крупку, рвал из глаз непрошеные злые слезы.

«К черту! К черту»! — стучало в висках — «К черту стыд и малодушие. Ты делаешь, что можешь, и отвечаешь только за себя и за тех, кто выполняет твои приказы».

— Эскадрон! Сабли в ножны! В галоп — марш-марш! — на пределе легких заорал Войцех.

Плотный строй Гродненцев с наскока вклинился между рассыпавшимися лавой казаками и жмущимися к обозу беженцами. Гусары, резко осадив коней, развернули строй, прикрывая собой фургоны. Немногочисленные казаки, оказавшиеся между выстроившимся, словно на параде, эскадроном, и своими товарищами, хлестнув коней, понеслись в обход.

— Окунев! — окликнул вахмистра Войцех. — Держать строй! К обозам никого не подпускать!

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Господа офицеры! Спешиться и подойти ко мне! — скомандовал Шемет, соскакивая с коня.

После кровопролитных боев в эскадроне, насчитывавшим теперь не более полусотни сабель, всех офицеров оставалось — сам Войцех да три корнета.

— Долго мы казаков не удержим, — холодным и решительным тоном сказал Войцех подошедшим офицерам, — не драться же с ними. Надо увести женщин от обозов, пусть стервятники пируют.

Они направились к обезумевшим от ужаса женщинам, прикрывающим собой нескольких измученных детей. Одна из них держала на руках младенца. При виде приближающихся гусар, она вскрикнула, разжала руки. Завернутый в тонкое шелковое одеяльце ребенок со звонким стуком упал на промерзшую землю. Шемет сглотнул, слова застряли у него в горле.

— Всем отойти на сотню шагов, — приказал он по-французски и, на всякий случай, по-русски и по-польски. Заметив осмысленное выражение на лице одной женщины постарше, добавил, — им нужны обозы. Вас не тронут. Даю слово.

С четверть часа ушло на то, чтобы убедить женщин внять голосу разума и отойти от фургонов. Шемет отвел эскадрон от обоза, и казаки тут же бросились разбирать груз. Войцех, поставив охрану вокруг сгрудившихся в круг беженцев, велел своим людям рубить брошенные телеги и разводить костры. Гусары, еще недавно с остервенением разившие врага, теперь ласково успокаивали напуганных ребятишек, оделяя их черными сухарями из седельных сумок.

Многие из казаков тоже не прельстились грабежом. Со смущенным видом подходили донцы к запылавшим кострам, помогали рубить дрова. Трое казаков приволокли от фургонов лошадиную тушу, тут же рядом принявшись за разделку. Но замерзшим за трое суток под открытым небом людям кусок в горло не лез. Пришлось топить снег в алтарной чаше, обнаружившейся в обозе, разливая кипяток по оловянным гусарским кружкам.

В лагере воцарился относительный порядок, и теперь он казался островком спокойствия среди ночного моря ужаса и боли. Из темноты на огонь поползли привлеченные теплом и запахом жарящейся конины раненые из брошенного поблизости санитарного обоза. Большая часть из них уже давно ушла, пытаясь пробиться за реку, многие уже не в силах были подняться или замерзли насмерть. На жар костров ползли безногие и слепые, брели безрукие, ковыляли на обмороженных ногах контуженые. Полуголые, едва прикрытые заскорузлым тряпьем, с черными от холода щеками, распространяя сладковато-ядовитый запах гангрены, они все еще цеплялись за жизнь. От тепла отмороженные части тела начинали размокать, у двоих, на глазах у Шемета, отвалились носы, еще один, казавшийся даже более крепким, чем его товарищи, замертво рухнул у костра, когда его стопы, отогретые жаром поленьев, превратились в зловонную жижу.

Войцех, поглядев на ужас, исказивший лица едва начавших приходить в себя женщин, велел раненым собираться неподалеку, отдельным лагерем.

— Возьмите топоры и рубите телеги, — велел он одному из французов, судя по обрывкам мундира — гренадерскому офицеру, — пусть все, кто хоть сколько-нибудь в состоянии, принимаются за работу.

Француз пожал плечами и протянул ладони к костру. Вместо пальцев из рукавов мундира у него торчали голые кости. Это зрелище стало для Войцеха последней каплей. Он бросился прочь, но не успел пройти и пары шагов, как его вырвало на грязный, истоптанный сотнями ног снег.

Переводя дух, Шемет повернулся к лагерю спиной и взглянул за реку.

Мосты все еще пылали, но поток беженцев почти иссяк. В зареве пожара Войцех увидел хвост отступающей колонны Виктора, толпу беженцев, под огнем орудий Чичагова, бьющих с юга, уходящую на запад. И огромную черную карету, стоявшую почти у самого берега, запряженную четверкой вороных. В блестящих конских глазах огонь отражался адским пламенем. Возле кареты стояли двое, в темных плащах, невозмутимо наблюдая за творящимся по обоим берегам реки безумием.

Дорога от Березины к Вилейке темнела по обочинам людскими и конскими телами. Окоченелые трупы лежали, уставив в зимнее небо открытые глаза, сидели, привалясь к укрытым сугробами кустам, на лицах застыло выражение обреченности и покорности судьбе. Полк в своем движении обгонял бредущих на запад французских солдат, босых и нагих, закутанных в обрывки тряпья, а то и в жгуты прогнившей соломы. Иногда кто-то из этих несчастных тянул костлявые руки к проезжавшим мимо гусарам, умоляя: «Хлеба, хлеба». Но большинство безучастно переставляло обмороженные ноги по грязному снегу, не поднимая головы при звуке конских подков.

Вокруг чернели брошенные и разоренные деревни, сожженные и разграбленные усадьбы. По селам царил голод, собирая страшную жатву, трупы валялись у околиц, у обессилевших крестьян не было сил хоронить ни родных, ни соседей. Те, кто еще в силах был держать топор или вилы, уходили в леса, собирая дань с отступающих французов или с отбившихся от своих частей русских. Шляхта, спасаясь от войны, разъехалась по городам, часть ее бежала в Герцогство Варшавское еще месяц назад, при первых известиях об отступлении Бонапарта.

С болью и тоской глядел Войцех на истекающую кровью Литву. Вспоминал о доме, о Мединтильтасе, чудом оставшемся в стороне от военных бурь, укрытом во тьме Жмудских лесов, в топкой зелени болот, о спокойных и степенных поселянах, с любовью возделывающих скудную землю. Все чаще думал о том, что Пруссия, получившая узкую полосу земли вдоль границы Жемайтии, не станет за нее держаться, когда победоносные русские войска войдут туда, гоня неприятеля. Все усилия старого графа, торопившегося завершить дело освобождения своих крепостных до того, как Мединтильтас снова перейдет под руку Российской Империи, пойдут прахом.

Холодный, непроницаемый лик самодержца всероссийского все чаще вставал перед его умственным взором. Какую судьбу несет с собой победоносная армия? Свободу ли? Европа, раздавленная долгими войнами, смирившаяся, ожесточенная, лежала между двумя тиранами, терпеливо ожидая, кто из них навяжет ей свою волю. От мыслей этих на душе становилось горько и гадко. Всю свою бессильную ярость Войцех направлял на Бонапарта, предавшего Францию, пригревшую его на своей груди, растоптавшего оплаченную кровью свободу, купившего ценой пустых обещаний надежды поляков и литвинов, сменивших одного поработителя на другого. Он не винил Домбровского и Понятовского. Но ради победы над ненавистным корсиканцем готов был сразиться даже в братоубийственной войне. Потом, потом, когда в Париже будет подписана капитуляция, настанет время принимать решение. И Шемет гнал от себя мысли о том, каким ему надлежит быть.

Бриться Шемет перестал еще после Полоцка, загрубевшие от холода щеки чуть согревала пушистая редкая поросль, никак не желавшая становиться бородой. Усы индевели от горячего дыхания, клубившегося на морозе паром, царапая нижнюю губу. Руки, едва прикрытые разодранными в клочья перчатками, покрылись цыпками, у растрескавшихся ногтей ныли черные заусенцы. Во рту стоял непрестанный привкус гнилой крови, зубы, вгрызающиеся на привале в черный сухарь, опасно шатались. В довершение всего левую щеку раздуло флюсом, каждый шаг Йорика отдавался в голове маленькой молнией.