— Что и говорить. А все-таки тут большая доля вины на большевиках, они разлагают фронт.

— А где же вы-то находитесь? Если большевики работают на фронте, то вам тоже следовало бы бросить Петроград и ехать на фронт.

— Здесь в Питере они настолько гарнизон обработали, что нам теперь почти показаться нельзя.

— Тем более это говорит за то, что вам нужно быть на фронте.

— Знаете, тов. Оленин, я вижу, что здесь мы толчем воду в ступе; говорим, митингуем, принимаем резолюции, а большевики действуют и правильно делают. Вот у нас в Крестьянском совете солдатская секция работу ведет. Какую работу? Такую, которая никому не нужна. Создали комиссию по обсуждению вопроса о демобилизации старших возрастов, — и вопрос разрешится, когда война окончится. Над земельным вопросом тоже работают; я выдвинул мысль, чтобы земля была немедленно передана в ведение земельных комитетов. Нет, видите ли, нельзя передать. Чернов, старый соц.-революционер, лидер ЦК партии, признанный вождь, и тот приходит и жалуется, что у него в аппарате сплошной саботаж, что обсуждение аграрных реформ производится в совете министров через час по чайной ложке. Решительности нет. Интеллигентщина сплошная.

— Что же вы не кричите?

— Перед кем будешь кричать? Того не тронь, этого не обижай, а ведь масса не ждет. С Учредительным собранием тоже волокита; решено было собрать на август месяц, теперь отложили на конец сентября. Во Временном правительстве кадетов сидит больше, чем надо, свою линию гнут, народники свою, соц.-революционеры свою. А история с введением смертной казни? Ведь это дело рук «революционной» демократии, которая всегда ратовала за ликвидацию смертной казни. Вы были у Оцупа?

— Был. Но он настроен не так, как вы.

— Это чиновник, который хочет себе министерский портфель заработать. Он, может быть, рекомендовал вам письмо Л. Андреева читать?

— Рекомендовал.

— Знаю. Он каждому солдатскому делегату рекомендует. Андреев бывший социал-демократ, зарабатывающий десятки тысяч рублей в год своими произведениями, написал сквернейший пасквиль на русского солдата. Им-то и восхищаются наши верхи.

— Вы что же, к левым соц.-революционерам принадлежите, что ли, тов. Гвоздев?

— Ни к кому я не принадлежу. И там тоже сплошное политиканство. Больше говорят, чем делают; фраз больше, чем надо… Пойдемте ко мне чай пить, — неожиданно закончил свой разговор Гвоздев.

— Идем.

За чаем Гвоздев порассказал о настроении и о работе Крестьянского совета: председатель в нем Авксентьев, ему дан пост министра внутренних дел. Здесь он демократию разводит, а в министерстве проявляет жестокость администратора: он издал циркуляры о недопущении никаких беспорядков в помещичьих экономиях, приказал оставить в неприкосновенности помещичьи посевы, обещал помещикам содействие при уборке урожая.

— А как ведет себя бабушка Брешко-Брешковская?

— Древняя, выжившая из ума старуха, нянчится с ней вся наша братия только потому, что она просидела несколько лет в тюрьме и в ссылке. Керенский в Зимний дворец перебрался и бабушку около себя поселил. Плохо дело. Я кляну тот день, когда меня избрали представителем от 8-й армии в состав Крестьянского совета. Лучше было бы на фронте со своим ветеринарным лазаретом ездить.

Уже пять дней я в Питере. Был в Смольном, где жизнь кипит более энергично, чем в Крестьянском совете. Масса представителей с фронта — солдат, много рабочих, снующих по различным комнатам, получающих литературу, указания, советы. Видно оживление. Много говорят по поводу июльского выступления; большевиков ругают, но в то же время говорят, что сейчас Петроградский совет имеет более революционный вид, чем было раньше. Целый ряд большевиков засел в президиуме Петроградского совета, и там почти обеспечено большинство за большевиками.

В Таврическом дворце попал случайно на заседание исполкома Совета рабочих депутатов. Делал доклад Громан о положении в стране с продовольствием. В большом зале, где раньше заседала Государственная дума, три четверти мест пустуют.

Больше оживления в кулуарах, где люди обсуждают положение на фронте, введение смертной казни и пр.

— Что же поделаешь, — говорил один из членов Совета, одетый в форму военного врача, — мы должны продолжать войну в единении с союзниками. Союзники требуют, чтобы фронт был дисциплинирован, а дисциплину без крупных репрессий не восстановишь. Вся ставка на смертную казнь.

Потолкавшись по общественным организациям Петрограда, я собрался ехать обратно на фронт, ничего не получив путного из этой поездки. Перед отъездом зашел на Путиловский завод повидать брата, работающего на этом заводе уже тридцать лет. Оказалось, что он меньшевик. Бывшие у него на квартире несколько рабочих вели ожесточенный спор.

— Большевики правы, — говорили рабочие, — а меньшевики и эсеры ведут нас по указке союзников; надо гнать их в три шеи.

— Большевики — немецкие шпионы, — говорил Николай Никанорович, — было официальное извещение. Я слышал доклад следователя по важнейшим делам в Совете рабочих депутатов: все нити в руках.

— Врут они, все эти ваши следователи по важнейшим делам. Что это за следователи? Откуда они взялись? Раньше были прихвостнями у царя, а теперь тов. Ленина за контрреволюционера принимают.

— Надо скорей Учредительное собрание, оно решит отношение к войне.

— Учредительное собрание, очевидно, провозгласит демократическую республику в нашей стране, подобно тому как во Франции и Америке, — сказал я.

— Нет, извините, господин офицер, нам такой республики не надо. Нам нужен контроль над производством, нам нужно национализировать предприятия, а не делать хозяевами предприятий теперешних владельцев. Власть мы должны установить свою, а всех этих Милюковых, Гучковых гнать в три шеи, — говорил Николай Никанорович.

— У нас нет опыта управлять государством.

— Ничего, справимся. Подумаешь! Что ж, они родились, что ли, министрами? Только потому что у них мошна толста, поэтому и в правительство попали. К чорту гнать оттуда!

После шестидневного пребывания в Питере двинулся к себе на позиции. Поезд довез до станции Проскурово, где я узнал, что 11-й полк расположен на отдыхе около Волочиска. Поезд довез до этой станции. На станции узнал, что до 11-го полка надо итти пешком километров семь вправо к деревне Савино. Ларкин забронировал для меня хату. Музеус за последние три недели, что я его не встречал, показался мне еще более постаревшим, осунувшимся; ходит с большим костылем, раненная нога болит.

— Садитесь, — встретил он меня ласковым голосом. — Когда приехали?

— Только сегодня, господин генерал.

— Что хорошего в Питере?

— Ждут от фронта больших чудес. Много говорят о необходимости решительного наступления, решительной обороны и очень мало делают.

— Нужно было бы всех говорунов сюда, на фронт. Я никогда не был сторонником больших репрессий по отношению к солдатам; даже в тяжелых случаях я никогда ни одного солдата не предал полевому суду, а теперь за всякий проступок требуют отдавать солдата под полевой суд, т. е. гнать на смертную казнь. Противно мне это. Счастливы те, которые были в первые дни революции отчислены в резерв. Я получил циркуляр, обязывающий оказывать содействие помещикам в уборке посевов. Мало того: я не имею права отказать помещикам в откомандировании солдат из резерва на уборку полей; а ведь солдаты те же крестьяне, — как они будут убирать хлеб помещика и возить его на гумно самого же помещика?

— А как вы относитесь к Керенскому, господин генерал?

— К Керенскому? — задумчиво протянул Музеус. — Знаете, Оленин, мне кажется, что наша страна катится к гибели именно потому, что имеет Керенского. Наступление 18 июня — кому и зачем оно было нужно? Я человек пожилой. Много видел на своем веку. Видел дурных генералов, бездарных правителей, но того, что представляет собой Керенский, мне приходится видеть впервые. Болтун, который ничего своего не имеет, кроме разве огромного честолюбия, готовый, очевидно, возомнить себя Бонапартом. Если бы не наступление 18 июня, мы не имели бы тарнопольского прорыва, мы не имели бы того развала на фронте, который наблюдаем сейчас. Раз издан приказ №1, то благоразумное правительство должно было бы оставить фронт на тех местах, на которых он закрепился, и вести дело к тому, чтобы постепенно выйти из войны. Вы посмотрите, после Тарнопольского отступления главнокомандующим назначают Корнилова. Я знаю этого генерала. Уважаю его, как знатока военного дела, и его военные способности. Но не в военных способностях теперь дело, не они нужны. Не думаю, чтобы Корнилов давал нам такие директивы, как помогать помещикам в уборке их урожая. Вы знаете, — я теперь лишен права командировать какого-либо офицера в тыл без согласия штаба армии: везде, всюду мерещатся большевики. Я сам не могу хладнокровно смотреть на те безобразия, которые творятся; делают глупости и заставляют к этим глупостям прикладывать руку и меня.