— У нас большевиков нет, потому наш полк и стоял, — возражал Вишневский.

— Большевиков нет? Да вы знаете, что все солдаты большевики?

— У нас — нет умных людей. Одни дураки.

— И нет честных офицеров. Одни трусы!

— Трусы! — возмутился Вишневский. — Я считаю это оскорблением всему офицерскому корпусу.

— Считайте, как вам угодно.

— Вы, прапорщик…

— Поручик, господин капитан.

— Вы, поручик, — иронически сказал Вишневский, — потрудитесь взять свои слова обратно или же дать мне удовлетворение.

— Удовлетворение! — рассмеялся я. — Вы понимаете, о чем вы говорите? Мне достаточно вызвать своего денщика и двух обозных солдат, чтобы они вас излупили, как Сидорову козу.

— Я требую удовлетворения!

— Хорошо. Ларкин, у меня есть в чемодане флакон с одеколоном, принесите капитану Вишневскому.

— Вы шутите! — стукнул Вишневский кулаком по столу.

— Нет, не шучу. Я полагаю, что удовлетворение должно именно в этом и заключаться, чтобы дать вам выпить флакон одеколону, и через полчаса вы будете с пьяными слезами говорить то, что вы, как честный человек, думаете.

— Плебей, мужик, не понимающий офицерской чести и долга!

— Но зато я прекрасно понимаю настроение и желание неплебейских офицеров и думаю, что флакон одеколона — высший предел мечтаний неплебейского офицера в тот момент, когда негде достать более крепких напитков.

— Я с вами не знаком и руки вам больше подавать не стану!

— Не буду огорчен этим.

— А ну чорт с вами! С плебеями у меня плебейские отношения. Одеколон же ваш выпью.

— Я в этом ни минуты не сомневался.

Наш спор и ругань были прерваны появлением незнакомого офицера в форме автомобильных войск.

— Прошу извинения, — заявил вошедший, красивый, высокого роста мужчина лет тридцати пяти, одетый в изящные ботинки, поверх которых блестели лаковые гетры. На его погонах красовались три звездочки. — Позвольте представиться: поручик 3-го автомобильного дивизиона Марценович.

Мы привстали.

— Разрешите передохнуть у вас.

— Пожалуйста, пожалуйста, — рассыпался в любезностях Вишневский. — А где ваш одеколон? — сердито обратился он ко мне.

— Сейчас денщик подаст.

— Вы одеколон пьете, господа? У меня с собой две фляжки спирта.

— Тогда вы совсем желанный гость. Садитесь, будьте хозяином.

— Я, господа, уже двое суток не спал. Если позволите, выпью с вами немного чая, может быть немного спирта и сосну.

— Располагайтесь, как у себя дома.

Ларкин притащил флакон одеколона и три стакана.

— Убери, Ларкин, одеколон, капитан Вишневский пьет только спирт, — смеясь сказал я, но Вишневский промолчал.

— Неужели, господа, вы одеколон пьете? — обратился ко мне автомобилист.

— Сам не пью. Угощаю капитана за отсутствием более приличных для него напитков.

— Плюньте, у меня достаточно спирта!

Но Вишневский уже разлил по стаканам из фляжки гостя, выпил и довольно крякнул.

— Мне помнится, что ваш автомобильный отряд стоял в Тарнополе? — спросил он гостя. — Значит, и вы подверглись несчастью отступления?

— Полгода мы жили там. Думали и уверены были, что тарнопольские жители и русская армия одно целое. Какие прекрасные женщины! И вы представьте себе, господа, как рухнули мои иллюзии!

— А вы выпейте, — пододвинул к нему стакан Вишневский.

— Два дня пью, не помогает. Вы видите мой мундир? — поднялся он, показывая китель, покрытый густыми пятнами.

— Эка важность, грязный китель! Наши гимнастерки еще грязнее.

— Ваши гимнастерки покрыты чистой и честной грязью, а мой китель покрыт позорнейшей, гнуснейшей грязью.

— Вы не волнуйтесь. Расскажите, что это за гнусная грязь.

— Мне совестно, — начал глухим голосом поручик. — Мы стояли в самом центре Тарнополя, когда солдафоны начали осуществлять свою свободу. Выгнали, и не только выгнали, а предварительно избили капитана, начальника нашего отряда. Меня, как добропорядочного офицера, сделали командиром. Четыре месяца цацкался я с солдатами. И если отдыхал когда-либо душой, то только среди тарнопольской интеллигенции. Отступление. Кругом паника, кругом бегут, грабят, жгут. Начали грабить тот дом, где я квартировал. Принял меры. Стрелял. Спас имущество от разграбления. Обеспечил той семье, где я находился, спокойствие. А плоды моих действий… видите китель, — после небольшой паузы произнес он.

— В чем же дело?

— Когда стали взрывать склады со снарядами, через Тарнополь стали проходить пехотные части. Я, как командир специальной части, должен был поехать вперед, чтобы ни одна машина не досталась противнику. В это время, вы не можете себе представить… дайте еще спирту.

Я налил ему в стакан из фляжки.

— Стоило мне выйти на подъезд, — продолжал поручик, хватив залпом налитый спирт, — как со второго этажа на меня вылили горшок с экскрементами. Вот китель, видите?

— Почему же вы не перемените?

— Сволочь денщик удрал с повозкой, и не знаю куда.

— Может быть вам все это показалось?

— Понюхайте, капитан, — и он поднес китель к носу Вишневского.

— Да, действительно мерзко пахнет.

— Мерзко… а вы представляете, насколько это было мерзко, когда вся эта гнусь лилась мне на голову?

— Полюбили вас, значит, в Тарнополе? — наивно спросил я поручика.

— Но может быть это — месть за что-нибудь? Может быть вы какую-нибудь женщину оскорбили?

— В этом доме ни к одной не притрагивался. Из других ходили. Китель я, конечно, себе куплю другой, но честь офицерская, господа… Надо вам сказать, вообще в Тарнополе творилось что-то невообразимое. Как я уцелел, сейчас совершенно не представляю себе. Из многих домов бросались камни, стреляли из револьверов. А в двух-трех местах были брошены даже бомбы.

— Странно, — сказал я. — Вы там жили долгое время. Почему же в ответ на вашу любезность к населению подобная непорядочность?

— В Тарнополе — сплошь большевики и жиды. Жиды и стреляли.

— Жиды… а сами вы их видели?

— Разве их увидишь, они, сволочи, из-за угла, из окон. Ну, попадись кто-нибудь из них — повешу!

— Если вас не успеют до того прикокошить!

— Вы смеетесь, поручик, — пьяными глазами посмотрел на меня автомобилист.

— Какой тут смех! Посмотрите на ваш китель. Мало того, что пятна на нем, от него еще разит.

На два дня наш обоз застрял в деревне Хревин. Установив, где находится штаб дивизии и полка, разместившись с Боровым и Вишневским в одной хате, я отправился в штаб дивизии. Обратился к административному адъютанту Трофимову с просьбой прикомандировать ко мне одну из подвод дивизионного обоза для перевозки вещей до тех пор, пока не подойдет ко мне прикомандированная ранее повозка 11-го полка, а также дать мне помещение.

Трофимов предложил остановиться с ним. Не будучи с ним знаком, я предпочел перебраться в другую хату.

Среди писарей канцелярии дивизии оказалось несколько знакомых. Один из писарей Ищутин сообщил мне под великим секретом, что имеется распоряжение из штаба верховного главнокомандующего о введении на фронте смертной казни.

— Кроме того, — говорил Ищутин, — есть приказ, воспрещающий посылку в командировки кого бы то ни было из дивизии без разрешения штаба корпуса. Чтобы прекратить возможность большевистской агитации, приказано запретить всякие собрания на фронте. Роль полковых комитетов предлагается свести на нет. Ни одного собрания полкового комитета не может происходить без специального на то разрешения начальника дивизии. Отдельным циркуляром ставка верховного главнокомандующего обращает внимание начальника дивизии и штабов на обеспечение помещикам уборки урожая.

— А разве им мешают?

— У нас еще ничего такого не было, но видно где-нибудь их пощупали, и вот приказано всемерно охранять, и чтобы урожаи убирались под прикрытием войск. У нас не было возможности наблюдать за отношением местных крестьян к помещикам по той простой причине, что мы уже две недели находились в беспрерывном отступлении. Во всяком случае, — говорил Ищутин, — режим по отношению к солдатам усиливается, офицеры получают еще больше привилегий, чем имели раньше. Вводятся полевые суды. Достаточно тому или иному офицеру или солдата заявить протест против дисциплины, против неограниченного распоряжения начальника, как сейчас же попадешь под полевой суд.