— Значит и меня скоро по шапке погонят?
— Ну, что вы! Вас никто за офицера не считает.
Минут через двадцать после подачи Ларкиным чая зашли Васильев и Анисимов.
— Мы вас ждали весь вечер, уж три раза приходили, — обратился ко мне Васильев, протягивая руку. — Видите ли, Дмитрий Прокофьевич, настроение становится тревожным.
— В каком смысле?
— Боюсь, как бы завтра у нас эксцессов не было: итти на позицию солдатам не хочется. Нам надо заблаговременно обсудить, как реагировать на действия солдат, ежели они откажутся итти.
— Бросьте, тов. Васильев, чего заранее морочить голову и себе и другим над тем, чего может быть и не будет. Откажутся выступить на позицию, тогда поговорим. Если бы вопрос шел о наступлении, ну, тогда было бы понятно, что предварительно обсудить следует, насколько серьезно операция подготовлена. А сейчас дело простое: сменить финляндцев на знакомой уже нам позиции. Лучше расскажите, что было на митинге с членами Государственной думы.
— Особого ничего. Собрали человек тысячу солдат массу офицеров. Командовал митингом командир Финляндской дивизии генерал Сельвачев. Вы его видели когда-нибудь?
— Нет, не видел.
— Чудной такой, череп у него словно сахарная голова — высокая, узкая. Вышел он на возвышение и сказал, что прибыли господа члены Государственной думы, которые хотят разъяснить текущий момент. Скомандовал «смирно», потом «вольно». Рядом с ним стал член Государственной думы, князь Шаховской, а другой Макагон… Говорил насчет необходимости защищать свободную Россию, что немец делает попытки использовать нашу революцию в своих интересах и разбить нашу армию с тем, чтобы снова поставить у нас царя. Рассказывал, что, когда у нас произошла революция и немцы об этом узнали, повели газовую атаку и пало несколько тысяч наших солдат.
Потом выступил Крыленко. Его солдаты слушали, как своего. Он хлестко отделал и Шаховского и Махагона.
Он говорил, что Дума состоит сплошь из помещиков и капиталистов, что не она революцию делала, а рабочие. Словом, так их сконфузил, что солдаты хохот подняли. Крыленко поставил вопрос о жалованьи, сколько они получают? Ответа не было слышно.
В штабных канцеляриях поговаривают о том, что союзники нажимают на Временное правительство, чтобы оно отдало приказ о переходе в общее наступление по всему фронту. Это вопрос серьезный. С какой стати нам вести наступление? Нам дай бог удержать то, что мы захватили полтора месяца назад. А чтобы немцы и австрийцы в свою очередь не провоцировали своих солдат на выступление, нам надо установить тесные сношения с немецкими и австрийскими солдатами, стараясь разъяснить этим солдатам цели нашей революции. Это будет понятно нашему противнику, вернее его рядовой массе, и рядовая масса не пойдет в наступление.
— Немцы не такие дураки, — сказал Боров, обращаясь к Калиновскому. — Если мы будем сидеть не сходя с места, то они тоже, думаешь, будут сидеть? Я стою за то, чтобы вести наступательную оборону.
— Ты можешь быть сторонником чего угодно, но солдат наступать не станет, — возразил Калиновский.
— А я тебе говорю, что станет! — вскипел Боров.
— Нет, не станет. Солдат теперь спит и видит, как бы поскорее поехать домой землю делить.
12 апреля полк в полном спокойствии выступил из Олеюва на позицию. Протазанов уехал в отпуск, оставив временно командовать полком Соболева.
По словам Блюма, это — маневр. Он хочет поставить солдат перед фактом командования Соболевым. Соболев изменился до неузнаваемости. У него появилась некоторая ровность в голосе, солидная медлительность в движениях, внимательность к солдатам и младшим офицерам.
15 апреля неожиданно прочел в приказе по полку, что я назначаюсь младшим офицером в 10-ю роту и свою команду должен сдать поручику Конаковскому.
Конаковский — кадровый офицер, проторчавший всю войну в Туле в запасном батальоне, откуда был выслан на фронт лишь после революции, так как окопавшихся в тылу теперь гонят на фронт.
Соболев очевидно решил порадеть своему товарищу по полку и устроил его на мое место в команду по сбору оружия и похоронную.
10-я рота встретила меня хорошо, солдаты приветствовали мое появление, ибо, будучи ранее в этом же батальоне, знали меня в бытность мою солдатом. Правда, таких старых солдат осталось немного.
Капитан Соколов, командир роты, встретил меня с видимым дружелюбием:
— Вы возьмете под свое наблюдение работы по укреплению проволочных заграждений перед окопами на участке всей роты, а в случае каких-либо действий вы будете руководить третьим и четвертым взводами. Обедать приходите ко мне. Пусть ваш денщик приносит обед ко мне.
Идет усиленная подготовка к наступлению. Все солдатские комитеты, начиная от полкового и кончая фронтовым, высказывают опасение, что общее наступление может не удаться. Передают, что вопрос о наступлении будет поставлен на съезде Совета солдатских депутатов в Петрограде в конце мая. Но упорно говорят, что военное командование готовится, чтобы наступление начать до съезда.
На позиции акклиматизировался быстро. Встаю почти с рассветом, делаю обход окопов, проверяю сторожевые караулы, дежурных пулеметчиков, задерживаюсь иногда около солдатских землянок.
На фронте тишина. Стрельбы ни с нашей стороны, ни с стороны австрийцев почти нет. Лишь ночью изредка перестреливаются острастки ради выставляемые на ночь передовые цепи караулов.
По вечерам у себя в землянке беседую с прапорщиком Зубаревым. Ему кажется, что в связи с революцией крупных боев, какие были раньше, больше не будет, и он жалеет, что ему вряд ли удастся отличиться на фронте и получить георгиевский крест.
Вчера 25 апреля ко мне в землянку неожиданно зашли несколько солдат 11-ой, и 12-ой роты:
— Расскажите нам, правда ли, скоро наступление будет?
— Мы думаем, что наступать нам не следует. С какой стати теперь вести наступление? Мы и без того находимся на австрийской земле.
— Но не забывайте, что у нас есть обязательства перед союзниками.
— А за каким чортом нам союзники? — горячо возразил Никаноров. — Пусть они там у себя на западном фронте дерутся.
— Если мы изменим союзникам, то союзники могут открыть против нас новый фронт. Японцы могут выступить на Дальнем Востоке, англичане и французы могут послать свои войска в Архангельск и Одессу и, кроме австро-немецкого фронта, мы получим дополнительно ряд новых фронтов. Я так думаю, — продолжал я, — что еще несколько усилий, — сломим немца, а там и всеобщий мир.
— Мы думаем все-таки начать братание с австрийцами.
— Как братание?
— Очень просто. Помните, в прошлом году на пасхе, под Саламовым, мы вместе с австрийцами сходились между окопами.
— Так вот и теперь будем сходиться и беседовать. Чего нам друг в друга стрелять? Ведь как нашего брата мобилизуют и гонят на войну, так и австрийцев и немцев. Если мы не захотим наступать, так этого может не захотеть и австриец.
— Не знаю, что вам посоветовать, товарищи. Я думаю, что лучше всего этот вопрос предварительно обсудить в полковом комитете.
— Нет уж, товарищ Оленин, мы думаем сами по себе, без комитета начать брататься. А вас просим об этом пока никому не говорить.
Я дал слово, что никому не сообщу о нашем разговоре.
На следующий день после обеда из окопов 12-ой роты вышло на бруствер три солдата, один из которых держал надетый на штык винтовки белый флаг. Со стороны австрийских окопов на протяжении нескольких минут не было никакого ответа. Отсутствие стрельбы ободрило других солдат, сидевших в окопах, и через мгновение весь бруствер заполнился людьми 12-ой роты. Люди были без винтовок, за исключением солдата, который на свою винтовку нацепил белый флаг.
Вскоре со стороны австрийских окопов последовало ответное действие, и в свою очередь на бруствер вышло несколько человек тоже с белым флагом. Во главе австрийцев был молодой офицер, который по-русски крикнул в сторону 12-й роты, что он предлагает выйти на середину поля между окопами трем представителям русской стороны. От 12-й роты отделилось три солдата, первоначально вышедших на бруствер. Со стороны австрийцев им навстречу в свою очередь направилось три австрийца. Делегаты с той и другой стороны сошлись по середине поля. Мы увидели, как австрийцы пожимали руки русским солдатам, о чем-то беседовали, оживленно жестикулируя, и затем наши делегаты пошли вместе с австрийцами в их окопы.