Надежды контр-революции перенесены в данный момент на армию, забитую, униженную палочной дисциплиной. Враги ищут послушных старому режиму, — которые могли бы слепо пойти на выполнение их дьявольских планов. Но мы должны быть одинаково стойкими в отношении обоих врагов, и против тех, — жест в сторону фронта, — которые открыто стреляют в нас, и против тех, которые шпионят, которые разлагают, которые провоцируют, которые рисуют в самых отрицательных чертах революционные события, происходящие в стране.

Речь Крыленко продолжалась два часа.

Он кончил возгласом:

— Да здравствует русская революция! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Да здравствует грядущая мировая революция!

Окончив речь, Крыленко спрыгнул со стола и вытер грязным платком вспотевший лоб. К нему подошел Протазанов. Крепко пожал руку, притянул к себе и расцеловал. После этого Протазанов в свою очередь забрался на стол и произнес краткую речь.

Вечером в мою хату зашли два члена полкового комитета, Васильев и Анисимов.

— Дмитрий Прокофьевич, — заговорил Васильев, — нам надо доклад Крыленко обсудить в комитете.

— Что же, давайте обсудим, а что именно?

— О внутреннем враге. Хоть командир и сказал в своем выступлении, что наше дело бороться с внешним врагом, но мы на это дело иначе смотрим. Мы понимаем, что внутренний враг — наиболее опасная вещь. Ведь противник что… Сегодня мы в него стреляем, завтра он в нас. Допустим, мир скоро.

— Не понимаю, товарищ Васильев, откуда у вас взялось представление, что у нас с австрийцами скоро мир будет?

— Нельзя, Дмитрий Прокофьевич, не быть миру, потому как теперь мы более сознательные, ясно понимаем, что австриец-мужик, что русский-мужик, все — одно. И нет нам никакого резона друг с другом воевать. Австриец уйдет к себе на родину и будет жить, как доселе жил, а мы, уходя на родину, жить так, как раньше, не можем. Нам надо новые порядки заводить и урядников и земских и становых выкуривать. Революция им, небось, не очень по душе пришлась. А мы свою линию твердо гнуть должны и внутреннего врага сломить.

— Ну, это в тылу, — говорю я.

— А здесь-то, вы думаете, их нет? — продолжал Васильев. — Многие ли из офицеров на нашей стороне? Раз, два, да и обчелся. А кто они в прежнем? Ведь это бывшие земские начальники, те же пристава, становые — вот кто. Нужно в оба смотреть за офицерами.

— Тогда, товарищ Васильев, этот вопрос надо обсудить не в полковом комитете, а отдельно, не вмешивая сюда офицеров.

— Ну, что же, давайте обсудим отдельно. Как это сделать?

— А вот как: на этих днях полк уходит на позицию. Полковой комитет будет оставлен при штабе полка, и мы тогда на свободе сможем по этому вопросу потолковать.

— Хорошо, согласны.

Васильев и Анисимов было ушли, но через минуту вернулись:

— Слышали еще новость, Дмитрий Прокофьевич?

— Какую?

— Только сейчас телефонограмма передавалась, что послезавтра собирается собрание офицеров и представителей от рот при штабе дивизии. Туда приезжают члены Государственной думы для разъяснения текущего момента.

— Кто именно, вы не знаете?

— Нет, об этом ничего не сказано. Вы пойдете?

— К сожалению, не могу, я должен завтра поехать в обоз к Максимову, чтобы условиться о получении ряда вещей для моей команды, а послушать хотелось бы.

— Я вам тогда расскажу, что они будут говорить.

Приехал в обоз к Максимову. После делового разговора Максимов пригласил обедать. За обедом было много народа — пасха.

К концу обеда приехал командир нестроевой роты Мокеев в сопровождении своего шурина, солдата Рожного, который до призыва в армию имел в Туле крупную торговлю.

— Говорят, вчера какой-то социал-демократ большую речь держал на митинге, — обратился ко мне Рожнов.

Я передал вкратце содержание речи Крыленко.

— Ну, это социал-демократические утопии. Жизни они не знают. Напрасно хвастунишку Керенского в правительство пустили.

— Чем хвастунишка? — возмутился я. — Он социал-революционер.

— Хвастунишка он, а не социал-революционер. Болтает чорт его знает что, ни к селу ни к городу. Истеричные бабенки бегают за ним с букетами, и он возомнил себя чуть ли не спасителем отечества. Настоящая партия, которая может вести дело, — это конституционно-демократическая.

— Конституционно-демократическая? — переспросил я. — Это что — кадеты?

— Да, кадеты. Скоро в Петрограде открывается кадетский съезд, и от решений этого съезда будет зависеть дальнейшее направление политики. Они установят такой же порядок и образ правления, какой существует, например, во Франции. Теперь еще новые появились, — обратился Рожнов к соседу, — большевики действовать начинают.

— Что за большевики? — спросил тот.

— Социал-демократы большевики. Ведь социал-демократы делятся на два лагеря, на меньшевиков и большевиков.

— Что же, большевики это те, которые большинство имеют?

— Нет, это те, которые больше требований предъявляют. Так вот они и требуют введения восьмичасового рабочего дня, немедленное социалистическое правительство и т. д. Их газета — «Социал-демократ», так чего только в ней не пишут. Уже кричат: «Долой Временное правительство».

— Я не читал этой газеты. Она на фронт не пропускается.

— Из всех социал-демократов только Плеханов на правильной линии стоит, — продолжал Рожнов. — Он говорит, что все партии должны объединиться, пока происходит война. Надо добить немцев в полном единении с союзниками, а потом, покончив с войной, можно переходить к осуществлению внутренних реформ.

— «Сначала успокоение — потом реформы», так, кажется, Столыпин в 1906 году говорил, — шутливо заметил я.

— Конечно, сначала кончить войну, а потом делать революцию, — солидно произнес Рожнов.

— Грешный я человек, слаб насчет всевозможных партий. А надо познакомиться.

Я лично смутно представляю себе разницу между социал-революционерами и социал-демократами. Одно мне ясно: что социал-революционеры за то, чтобы земля была немедленно от помещиков взята и передана крестьянам, а социал-демократы за то, чтобы установить восьмичасовой рабочий день.

Но вот, что такое большевики, надо будет познакомиться подробнее.

Огромна тяга солдат к чтению. Литературы на фронте никакой нет. Из газет получается главным образом «Армейский Вестник», официальный орган прежде штаба армии, а теперь армейского комитета. Изредка доходит «Русское Слово» и «Киевская Мысль». Очень редко, отдельными экземплярами газета «Вперед».

Полковой комитет нарядил специального человека в Москву для покупки литературы и программ различных партий. Целый ряд газет, как например «Социал-демократ», о которой говорил Рожнов, в полк совсем не попадают.

Все же, видно, фронт остается фронтом, и распускаться здесь не позволяют.

Когда я возвратился от Максимова, Ларкин сообщил мне, что уже несколько раз заходили Васильев и Анисимов справляться о моем приезде. Разговор идет — следует ли идти в окопы.

— Вот тебе на! Если мы не пойдем, так кто же пойдет? Значит наш полк будет лодырничать, а финляндцы сидеть?

— Другие полки не идут, г. поручик, — перешел Ларкин на официальный тон.

— Какие другие?

— 611-й полк не идет.

— Откуда ты знаешь, что он не идет? Ведь до этого полка верст шестнадцать.

— Солдаты знают, у них связь установлена.

— Расскажи поподробнее, что ты знаешь.

— Я ничего не знаю, ваше благородие.

— Во-первых, я не благородие, а во-вторых, что ты за идиотский тон принимаешь?

— Простите, господин поручик.

— Опять поручик…

— Дмитрий Прокофьевич. Наши ребята послали по соседним полкам своих представителей узнавать, как там делается. Пришли и говорят: 611-й полк отказался третьего дня на позиции итти. Заявили, что с этим командиром они не пойдут.

— Может быть, командир у них сволочь…

— Если бы не был сволочь, то пошли бы… Что там было, Дмитрий Прокофьевич! Два батальона, которым нужно было итти на позицию, построились в полном снаряжении. Поп отслужил молебен, а потом солдаты вдруг открыли стрельбу. Стреляли вверх — острастки ради. Некоторые целились прямо в офицеров. Полковой комитет этого полка смещен. Офицеров из комитета по шапке.