— Натворил ты, Колесов, дел.

— Чего? — не моргнув, бесстыже уставился на директора Пашка.

— Пропал ведь мужик, вот чего. А грех на твоей совести, потому что довел ты его до точки.

— Валите все на меня!

— На кого еще? Подумал бы, у нее трое ребят. Каково, если останутся без батьки?

— Хватит воспитывать, я ведь не у тебя в совхозе работаю, — заявил Пашка, вызывающе подбоченившись и в упор глядя дерзкими карими глазами.

Зло взорвало Логинова, едва не двинул кулаком в самоуверенную Пашкину физиономию. Только сгреб его за грудки, притянув к себе, произнес с негодованием:

— Проучить бы тебя как следует, подлая твоя душа!

— А ну, тронь! Я ведь, бляха-муха, не посмотрю, что ты начальство! — хорохорился Пашка, провоцируя Логинова.

Тот с презрением отстранил от себя Пашку и пошел дальше.. «Дернул меня черт связаться с этим барахлом, — успел покаяться Логинов. — Шкодит, пакостит там и сям, и управы на него нет. Из-за него, может быть, погиб человек. Все могло произойти в минуту душевной слабости. Страшно подумать…»

Николай Баранов собирался еще ночевать в избушке сплавщиков. Нашел здесь удочку, надергал немного рыбешки, которую можно было испечь на костерке и лишь заморить червячка. В избушке хорошего мало: пусто, грязно, а ночью и холодно. Вдруг на Николая нашло прозрение: дескать, какого черта я здесь отшельничаю, как бродяга? Или не хозяин в своем-то собственном доме? От любви к Валентине ничего не осталось, а сыновья разве виноваты? И зачем односельчан зря тревожить? Швырнул в кусты кукан с плотвичками, решительно зашагал вверх по реке.

Некоторые видели, как пошел он к дому. Несмотря на поздний час, новость тотчас облетела село.

Отперев дверь мужу, Валентина не выказала никакого удивления, не обмолвилась ни словом, точно знала, что он придет именно в этот вечерний час. Молча поднялись в избу. Валентина принялась домывать посуду. Набегавшиеся за день сыновья сладко спали. Николай задержался около них, кажется, никогда он не испытывал такой нежности к своим Баранчикам, щемяще почувствовал, на краю какой беды они находились.

Налив в умывальник теплой воды и с наслаждением скинув с себя пиджак и рубаху, он вымылся. Стало полегче.

Тем временем на столе появился ужин. Что могло быть вкуснее малосольного огурца и молодой картошки, жаренной со свининой! Всю сковородку подчистил, а потом жахнул сразу чуть не целую кринку молока.

Валентина лежала в постели, закинув за голову полные белые руки; видна была глубокая ложбинка на ее груди, в которую стекал от шеи клинышек загара. Смотрела, не мигая, в потолок, вероятно ожидая от него упреков, брани. Казалось, уже никогда не согреет Николая взгляд ее темно-карих глаз.

«Красивая и гладкая, зараза!» — с раздражением думал он, стараясь не смотреть на жену. Ревность, даже ненависть снова начали вскипать в нем, и, чтобы не сорваться, он, ни словом не обмолвившись, вышел на крыльцо. Две сигареты высосал подряд, размышляя о своем житье-бытье. Какой-то тревожащей казалась ему вечерняя тишина, почувствовал запоздалый испуг оттого, что мог не увидеть больше сыновей, дом, огнистую сельскую улицу, оранжевый разлив догорающего над лесом заката. Как жить дальше? Пашка, конечно, негодяй, но вся причина в жене. Как еще ее учить? Прогнать? Недалеко уйдет, к матери, и сыновей с собой заберет. Остаться одному — пуще всякого наказания. Жить без уважения друг к другу, будто отбывая какую-то необходимость, тоже неутешительно. Понимал, что прежней близости у них с Валентиной так и не будет: разбитую посуду не склеишь.

Мимо проулка порскнул мотоцикл, щебетливой стайкой прошли девчонки, за ними — парни, с шуточками и нарочит о громким хохотом. Давно ли и сам он был таким молодым, беспечным. Как хорошо, что в темноте никто не видит его, не подходит, не докучает вопросами. Подольше бы длилась ночь. Стыдно будет утром явиться в мастерские, в контору: мужики начнут подтрунивать, дескать, любить красивую — век не знать покоя. Надоели суды-пересуды. Сколько можно смешить людей? Почему другие-то живут ровно, спокойно, согласно? «Эх, Валентина!» — вздыхал Баранов, мучаясь неразрешимыми вопросами.

В сгустившейся синеве неба холодно и бесстрастно мерцали звезды, и не было им никакого дела до беды Николая Баранова, нахохлившегося на приступке крыльца. До полуночи просидел бы так, да озяб в одной-то рубашке.

Спать ушел в горницу, как бывало не раз. Долго лежал с открытыми глазами, ворочаясь и вздыхая: кручинили сердце тяжелые думы.

Светло-зеленая, безупречно новенькая «Нива» мчится от Покровского к Белоречыо. Чувствуется, машина нездешняя: еще кто-то из городских отпускников пожаловал своим ходом. Вот что значит шоссейка! Глядишь, скоро и сами белореченцы начнут приобретать автомашины.

За рулем мужчина средних лет, внушительного телосложения, в бежевом летнем костюме. От всей его фигуры веет здоровьем и основательностью, лицо крупное, широколобое, большущие руки как бы шутя лежат на руле, который кажется хрупким. Сразу видно, человек с положением и значением.

Рядом с ним — паренек в белой импортной курточке на молниях, с красными полосками на рукавах. Дорога его не утомила, с интересом смотрит по сторонам, вспоминает, как было, отмечает, что появилось нового. Еще бы, столько разговору было про поездку в Белоречье, словно собирались в какую-то удивительную страну, и вот она, сельская колокольня, уже показалась над лесом!

Машина миновала приветливо сверкнувшую под мостом Сотьму, ходко вбежала на угор и остановилась возле совхозной конторы. Водитель грузновато вывалился из-за руля, сначала окинул взглядом стенды с показателями соцобязательств по надоям, привесам, урожайности, с именами передовиков уборки. Дверь в кабинет директора распахнул широким жестом, вошел по-свойски, раскинув руки. Алексей обрадованно шагнул ему навстречу, крепко обнялись и поцеловались.

— Вот так, товарищ директор, встречай гостей! — сказал, улыбаясь, приезжий.

— Как ты, Виктор, позвонил со станции, так сижу и жду.

— Я сразу к конторе и подрулил.

— Как своим-то ходом?

— Прекрасно! Я ведь специально «Ниву» купил, в расчете на наше бездорожье, а тут асфальт гонят! Невероятно!

— Пора и нам выходить в люди.

— Сложная, Алексей, задачка, я смотрю, нелегко она дается: как-то посерьезнел ты, сединка на висках появилась, — придерживая брата за руки и разглядывая его лицо, сказал Виктор. — Не рановато ли?

— Что поделаешь? — пожал плечами Алексей. — Впрочем, это — пустяки, на здоровье не жалуюсь.

Позвонили. Алексей выслушивал распоряжение районного начальства, пытался возражать. Виктор по-хозяйски остановился около стола, глянул в сводку намолота зерна и лежавший рядом подрядный договор с каким-то ССМУ треста «Росгазстрой». «Не позавидуешь брату», — отметил он про себя. Сам кабинет и его обстановка показались невзрачными.

— Ладно, давай сегодня дела — в сторону, поехали к родителям, — сказал он.

Игорь выскочил из машины, по-мужски подал руку:

— Здравствуй, дядя Леша!

— Здравствуй, Игорек! Ну, ты и вымахал: пожалуй, выше отца!

— Говорю ему, спортом надо заниматься, а он сидит да книжечки читает, — сказал Виктор.

Через минуту подкатили к родительскому дому. Приезд Виктора всегда был самым радостным событием в семье Логиновых: все-таки старший сын, живет далеко, навещает нечасто. Василий Егорович уже стоял у крыльца, сдержанно дожидаясь, когда сын подойдет к нему. Обнялись.

— Витюша, милый мой, с приездом! Уж заждались тебя: ну-ка, прошлый год не был, и нынче лето на исходе! — всплескивала руками мать.

Виктор наклонился, чтобы поцеловать ее. Мать и сама вроде бы стеснялась и удивлялась, какая она маленькая среди своих здоровых мужиков.

— А Игорюша-то совсем жених! Давно ли вот здесь, под березой, на качельках качался! — продолжала она, и в глазах светилось счастливое озарение.

— Можете поздравить его, в мединститут поступил.