Алла в споре не участвовала. С видом умалишенной, она обсматривала, обнюхивала и чуть ли не пробовала на вкус каждую из четырех пьес. Даже скрепки с них зачем-то снимала и под лампой внимательно рассматривала.

– Он любитель своих произведений, – снова закапризничала Лариса, – Подозреваю, он подсунул их сюда, просто, чтобы увеличить количество своих читателей на двух человек. Он-то понимает, что от скуки и не такое начать читать можно. А может, он нам их оставил в качестве пытки. Он ведь помнит, как мы кривились при прослушивании этих его пьес…

– Попытка – не пытка! Не возражай, а читай. Чем скорее мы просмотрим все эти листы, тем скорее выйдем отсюда. В вас ведь должна жить потребность в чтении. Вы ведь театром занимаетесь…Как можно было не прочитать все это раньше?!

– Мы же не знали, что у Кира, что ни текст, то преступная махинация. Мы-то думали нас сюда заманил Хомутов. А эти пьесы мы по несколько раз в театре уже слышали. Господи, вы представляете, что за мучения: просматривать целых четыре ужасных пьесы среди ночи в состоянии полнейшего упадка сил? Я не переживу этого.

– И не надо! – твердо заявила Алла, – В смысле, переживай, конечно. Я имела в виду, что не надо их все перечитывать. Уверенно заявляю, что свежеотпечатанная вещь – только верхняя. Остальным – в обед сто лет.

– Отлично! Отсмотрим пока только эту вещь.

– Это уже что-то, – задумчиво проговорила Лариса, – Если Кир нарочно подмешал в старые пьесы новую, то, это неспроста. Давайте читать! – Лара бегло просмотрела начало, – Это одна из его старых вещей… Ой! Он, кажется, впечатал в неё главу про Очаг Искусства. Это намеки, да?

– Подчеркиваем все, что может быть про нас, – категорично заявила я, отобрала листочки и принялась читать их вслух. Чтобы все слышали, а я сама еще и видела собственными глазами. Актрисы то и дело перебивали меня и советовали что-то подчеркнуть. Пьеса была очень тяжела в прочтении. Действующие лица говорили однообразно, витиевато и пафосно. Но для нас сейчас это было самое желанное литературное произведение в мире. Потому что сразу после первых двух листочков пьесы, Кирилл прочно избирал местом действия тюрьму. Две заблудившиеся души попали в ловушку и томились теперь в тюрьме, обуреваемые воспоминаниями о тяжких грехах, совершенных ими в предыдущие дни жизни. К примеру, они, желая посостязаться между собой в стихосложении и остроумии, обидели когда-то гения, подвергнув жестокому словесному истязанию его лучшую вещь. Теперь они сожалели. Думали, что и вещь была не плохая, и гений принес бы миру радость… Но ведь так хотелось проявить собственное красноречие… Это был явный упрек Алле с Ларисой за их неприятие работ Кирилла. Еще среди воспоминаний затесался эпизод о том, как души эти прогнали белую девушку. Боялись, что её волнующая белизна оттенит их грязные подтеки. Боялись, что она откусит большую часть пирога под названием Слава. Боялись за свои теплые места и прогнали её. Не пустили в свою компанию. Это были намеки о Ксюше. О том, что той отказали в роли Героини.

Сомнений не оставалось. Этой хаотичной и сырой пьесой Кирилл хотел обратиться к своим пленницам. Объяснить, отчего решился он так жестоко обойтись с ними.

– Но ведь это неправда!!! Мы не изгоняли Ксюшу, что он выдумал? Как он вообще мог такое подумать?

– Да он просто псих. Обидели мы его! Сам бы свои пьесы со стороны послушал. Естественно, что мы с Аллой участвовали в обсуждении. Раз уж вынес автор вещь на совет труппы, то должен быть готов к негативному мнению… А он… «Обидели гения!» Это ж надо…

Девочки возмущались и оправдывались, а я, тем временем, лихорадочно повторяла про себя перечитываемые слова. Что-то подсказывало: кроме пустых обвинений, кроме размазывания собственных комплексов, Кир должен был попытаться сказать пьесой что-то еще. И в этом «еще», возможно, заключалась надежда на наше освобождение.

16. Глава о том, как спасение утопающих, превращаясь во всенародную обязанность, все равно остается делом рук самих утопающим.

Примерно через час добрая половина пьесы была исчеркана нами. Почти все имело отношение к моим сокамерницам. Бедняжкам, попавшимся под горячую руку сумасшествию обиженного графомана. Несчастным, на которых так грубо сорвали зло. Которых ни за что избрали «козлами отпущения». И обвиняли, без права оправдательного слова. На этот раз слезы текли из глаз Ларисы.

– Господи, да он за день до моего похода сюда, целовал меня в щеку в качестве приветствия. В глаза смотрел, улыбался… А сам, значит, вот этот весь бред про меня думал… И как мне теперь людям верить?

– Да псих он, – успокаивала подруг Алла, сама чуть не плача от перечня нелепых обвинений, – Дурень просто. Не достоин, чтоб из-за него реветь.

– Девочки, успокойтесь, – пыталась вмешаться я, – Он ведь на то и рассчитывал, когда все это писал. Что заденет вас, что подковырнет, заставит расстраиваться… Он не про вас это писал, а про собственные комплексы. Неужели непонятно?

– Да, но в тюрьме маемся отчего-то мы, а не они, – всхлипывала Лариса.

– Подождите, кажется, нашла, – робко проговорила я, наткнувшись на нечто интересное, – Я не уверена, но кажется, это указание на возможность побега. Вот послушайте, это текст надзирателя: «Они б давно могли освободиться, когда б себя сумели б превозмочь. И в месте том, где день сменяет ночь, решили б попугаем обратиться. И снова в кожу змея возвратиться.» Думайте, девочки, думайте… Это точно оно… Оно.

– Окно! – от слез к смеху перешла Лариса, – Ну конечно, это про окно. Я догадалась! Как бы этот предатель ни издевался, я все равно догадалась. Окошко – единственное место нашей тюрьмы, куда пробивается дневной свет. Там видно, когда на улице ночь, а когда день…

Мы едва удержались, чтобы не броситься всем в темную часть подвала.

– Он что, хочет, чтобы мы просочились в щели, в которые только лист бумаги пролазит? Что значит «попугаем обратиться»? Кричать что ли? Так мы кричали уже. Не слышно нас.

– Еще попугаи сидят на жердочках, – все еще оживленно говорила Лариса, – Видимо, нужно залезть под потолок – на трубу. Как на жердочку. Я до окна доставала, когда Алле на плечи садилась. А на трубу еще не залазила… Только, что там такого может быть?

Девчонки не удержались. Пообещали, что пожар не устроят. И, подсвечивая себе зажигалками, побежали производить эксперименты под окном. А я снова с головой залезла в текст. Полученной информации было явно недостаточно. Я была уверена, что Кирилл закопал где-то в тексте пояснения.

«М-да, после шедевриальной главы об Очаге Искусства, весь этот бред серьезно разочаровывает. Все эти возвышенные строфы, притянутое за уши обращение змей попугаями и обратно. Полная чушь… Как-то даже жаль нашего Кира становится. Очень хочет мальчик. Очень старается. Но, увы.»

– Есть! Детектив Кроль! Есть! Мы все нашли! Все сработало! – Алла буквально тараном потащила меня к окошку.

Не может быть! Я не верила своим глазам. Окно было открыто.

– Ну, залажу я, значит, на трубу, – от счастья Лариса забыла о своих назидательных интонациях и превратилась в очень приятного, живого, довольного ребенка, – Там грязно до ужаса… Щелкаю зажигалкой. Слава богу, я с собой для сжигания роли на алтаре настоящую «Zippo» взяла. Оглядываюсь по сторонам.

Что бы вы думали? На расстоянии вытянутой руки от меня – клетка. Самая настоящая попугайная клетка. Старая, с выломанными прутьями. Видно, что давно она тут в подвале валяется. Я пытаюсь её достать, дергаю за прутья – не поддается. Аллка внизу от нетерпения уже дырку в полу протоптала. Говорит: «Подсади, я залезу и вытащу эту твою клетку». А как я такую корову подсажу? В общем, я зажмурилась, да в полный рост поднялась. Страшно, зато все видно. Свечу, смотрю. От клетки этой какой-то штырь в стену уходит. Сквозь дыру, проломанную возле окна. Я присмотрелась, клетку, как рычаг в противоположную сторону от себя наклонила. Тут окно и открылось. Само. Железный лист, оказывается, штырем этим, как крючком, закрывался вверху, там, куда у нас руки уже не доставали. А я-то думала, он к решетке приварен. Нет там никакой решетки. Вот!