И флаги всех стран. Вот свой родной, красный!

Останавливаемся у трапа. Я учтиво приглашаю в гости Ли и Джекки. С ответным, так сказать, визитом. Ли была у нас за эти дни не раз, со старшим помощником занималась торговыми операциями. Ну, а сейчас я всем существом занят Джекки: так вот просто расстаться? Не знаю, как я выглядел со стороны, по крайней мере, в глазах Федора Павловича, Вики? Старик, чувствую, насквозь меня видит.

Поднялись на борт. Вика вопросительно смотрит на меня.

Спасибо, Вика, управлюсь сам по хозяйству, иди отдыхай.

– Старик пробормотал сухо:

Я тоже пойду к себе, перегрелся.

Черт знает, что получается! Невежливо все-таки с его стороны. Мог зайти, составить компанию, дипломатично помолчать, если уж бог не дал языка!

В каюте накрываю стол: икра, шпроты, масло, бутерброды, фрукты. Достаю из холодильника коньяк, водку, соки.

– О, русское гостеприимство! – закивала Ли.

Джекки сидит в кресле, молча наблюдает. Хоть бы одно слово!

– Прошу к столу, – говорю, – легкая закуска.

И тут она, Джекки, что-то произносит по-своему. Ли с улыбкой переводит:

– Джекки спрашивает, где помыть руки? Я покажу.

Через пару минут она одна выходит из спальни, уютно присаживается к столу. Превосходно, легко держится.

– Какие церемонии, капитан! Налейте коньяку.

– А водку возьмете с собой! Презент.

– Па-си-ба, Ван! – говорит Ли по-русски.

– Прекрасно, вы делаете успехи в русском языке!

– Я сегодня счастлива. Но я наблюдала за вами, капитан. Там, во дворце. Вы и ваш главный коммунист ушли в задние ряды.

– Стоять перед королем на коленях? – вспыхнул я.

Она вздохнула, кажется, искренне:.

– Король? Нет, я говорю о другом. Я стояла на коленях перед творением рук человеческих. Перед храмом, перед дворцом! Для меня дворец – это всесильная, всепокоряющая красота. Это власть, которой невозможно не подчиниться.

Знаешь, Миша, я не ожидал от нее такого поворота. Тогда я говорю:

– Я вас понимаю, Ли, но ведь.

– Идеология?

– Идеология – тоже!

– Я читала, что в России разрушают храмы.

– То время миновало, – перебил я, – и вообще это трудный для нас разговор. Боюсь, что мы друг друга пока не поймем.

Стармех усмехнулся:

– Ты, Ваня, прямо-таки страстным пропагандистом советского образа жизни выглядел в те минуты.

– Ну вот! – продолжал капитан. – Говорю ей: да, красота, действительно, властная сила, Один мудрец сказал, что красота спасет мир!

– Капитан, – отвечает Ли с улыбкой, – поднимите рюмку. Вы сейчас думаете о Джекки! Вам нравится Джекки? Нравится, я вижу.

Я поднял рюмку, собираясь произнести шутливый тост.

– Пойдите туда, – кивает Ли на дверь спальни. – Позовите ее. Это можно. Ну, подчинитесь женщине.

Какая-то гипнотизирующая сила в словах Ли! Черт возьми, встаю, подхожу медленно к спальне, толкаю дверь во внутрь. И глазам не верю. Джекки, чуть подогнув в коленях ноги, во всей своей первозданной откровенности точеного смуглого тела, лежит на розовом покрывале моей капитанской кровати. Опершись так на локоток, расплескав на подушке смоль волос. Две налитых вишенки грудей смотрят на меня пристально, зазывно, в упор.

– И ты, конечно, – произнес стармех.

– Нет, Миша, не конечно. Внезапно за какие-то мгновения, измучась от ее нагой красоты, от охватившей меня тоски, я все же выдавил из себя: Ноу, Джекки, ноу!

– Все же! – усмехнулся собеседник. – Эх, Ваня!

– Она еще несколько мгновений смотрит призывно, ласково. И тут в угольях-глазах ее взметнулся огонь. Резко, опаляюще. По-змеиному выгнувшись всем телом, она перевернулась на живот, утопила лицо в подушку. Я подошел, поцеловал ее в плечо. Сказал, кажется, по-русски, по-другому я не мог сказать: Джекки, я тебя люблю, но это невозможно. Она взвилась, толкнула меня всей силой, сколько было в ее тонких руках, ужалась в комок, как маленький хищный зверенок. И пока гортанно выталкивала из груди непонятные мне слова, я грубо сжимал в ладонях ее лицо, не помня уже себя, целовал соленые глаза, щеки, плечи. Потом, опомнясь, отшатнулся, показывая, что ей надо одеться. Она показывает на дверь, давая понять, чтоб я вышел.

– Ноу, Джекки, мы выйдем вместе!

Мы вышли. В проеме двери в каюту, знаешь, у меня нет привычки закрываться, когда я у себя, стоял первый помощник.

– Иван Васильевич, там какой-то конфликт с бригадой грузчиков вышел! – сказал старик.

– Без меня не разберутся! Зачем тогда грузовой помощник? – ответил я раздраженно и отвернулся.

Ли смотрела в иллюминатор.

– Приготовьте, пожалуйста, ей кофе, капитан! – сказала она рассеянно.

Через полчаса я провожал их к машине.

А еще через двое суток мы отдали швартовы, чтоб взять курс на Сингапур. Я вышел на крыло мостика. С берега махали русские работники нашего торгпредства.

Подъехал черный «Мерседес». Вышли Джекки и Ли. Ли в розовом брючном костюме, машет, прощаясь. Узнала меня, замахала еще энергичней. Я поднял бинокль, посмотрел в прекрасное лицо Джекки. В глазах у нее стояла грусть. Да и у меня, наверное, тоже.

Капитан замолк, впервые за весь разговор взял из пачки сигарету, неспешно размял в пальцах. День уже клонился к вечеру. И особенно пронзительно работали в траве кузнечики.

– Ну, а потом? – тронул его за плечо стармех.

– Я ждал, что старик накапает в пароходстве. Но все обошлось, он благополучно ушел на пенсию. Да в общем-то ничего и не было, как видишь! А в Бангкок заходили еще не раз. Фирма Ли с нами в тесном контакте. Общались, как полагается. А Джекки? Джекки с ней не было. Может, и к лучшему: слишком сильна власть красоты надо мной, Миша. Так-то, мой белый арктический медведь.

Сон в полуденный зной

...И так мало еще позади. Почти ничего. Ни прожитой пестроты взрослых лет, ни осознанной радости вдохновения и работы, ни первой строчки, ни женского поцелуя, ни тяжести сердечной от несбывшегося – всё это и другое-разное постигну потом, через годы. Потом. И за все будет заплачено – любовью, грустью, болями душевными или телесными, потому как за все в жизни человеку полагается заплатить.

Все еще предстоит мне.

А пока – синь и солнце. Жара полудня. И там, под застрехой июльского неба, на самых верхних, недосягаемых глазу жердочках-насестах, исходит на трели жаворонок, висит медленный коршун, плавно покачивая жестяными крылами. И я, десятилетний, ошалев от простора и воли, гоню по степи велосипед, еще из-под рамы верчу педали – с седла высоковато, не достают ноги. И сухая, уже притомившаяся к зениту лета степь пахнет богородской травой, тмином, солончаковой прелью. Ядреный пырей, обхватанный коровьими языками, побитый копытами, позванивает мелодично о спицы колес. Редкие султанчики ковыля, фантастичные до восторга в нашей местности, шелковисто ласкают босые ступни.

Стрельнуло синью озеро впереди. Потянуло духом камыша, осоки, широкопёра, гусиного лука – свежо и терпко: еще не успели перебродить зеленые их соки, задубеть от жары, горячих ветров, И вот все ближе. Тонко наплывает медовый нектар кувшинок, лилий – тоже диковинных для меня водяных цветов, потому как на домашних озерах они не растут. Не встречались. Там все растения попроще, погрубей, пообыденней. А тут! Над озером этим, над степным его зеркалом, над его колодезной глубиной и чистотой, даже стрекозы снуют азартней и веселей.

Мне радостно. Я еще не знаю другой красоты, чтоб в сравнении до конца постичь эту, данную мне с рождения. Но я уже понимаю восторг, поднимающийся в груди. Чувствую краски и запахи мира. Они чисты, ясны, без полутонов. Прекрасны в первозданности детского восприятия.

Вон там, в пойменной низине озера, в плотной зелени болотных трав, ворочается, растекаясь и сбиваясь, пестрое коровье стадо. Деревенское стадо, которое пасут отец с моим старшим братом. Насытясь, шумно отпыхивая, стадо потечет вон туда, на озерную пристань, спасаться в воде от злых полдневных оводов. И так будет торчать час-полтора над водой рогатыми и комолыми головами, цепенея от блаженства и неги. И возле пастушьего балагана-шалаша вскипит на сухих кизяках котелок с заваркой смородинного листа. И что слаще и ароматней смородинного чая в степи?!