Покрашенная машина смотрелась эффектно.

Улица была еще пуста, простору много.

Взявшись за одно-другое крыло, друзья толкали свой самолетик. Вдруг из переулка вывернули охотники с ружьями.

«Мессер!» – съязвил один.

«Мессер, мессер!» – огрызнулся Сашка.

Потом еще ночной сторож зерносклада – баба с берданой – молча провожала их долгим сухим взглядом.

Потом попался на пути следования взявшийся откуда-то бык-производитель. С кольцом в ноздрях. Он упорно не хотел уступать дорогу, сопел, пускал слюну, тряс башкой, наконец ударил копытом о землю, поднял пыль и, мыча, побрел вдоль улицы.

На околице села, откуда предстояло взлететь, начинался уклон. Он тоже был учтен в планах – легче разбегаться самолету. Но Сашка был несколько расстроен: где зрители, где праздник?

«Будет праздник!» – подстегивал он себя, ни на минуту не сомневаясь в успехе.

Достигли места, посмотрели друг на друга.

– В тяговой силе винта я уверен, как в себе, шаг рассчитан правильно, – сказал Валерка, смахивая со лба пот.

– А в чем не уверен, авиатехник Тагильцев? – Сашка ободряюще похлопал парнишку по плечу. – Выше нос!

Валерка промолчал.

С полчаса они вновь проверяли все узлы «Гуса-1», запустили мотор, погоняли в разных режимах.

Надо было взлетать.

– Подожди, как начнет всходить солнышко! – сказал торжественно Сашка, похаживая в шлеме и мотоциклетных перчатках-крагах, – Чуешь момент!

С первыми лучами он поднялся в кабину. Мотор стрекотал, пропеллер рвал прохладный утренний воздух, самолетик трясло и качало. Он и сам рвался в небо!

Когда Валерка взмахнул рукой и крикнул: «Давай!», подъехал на мотороллере его отец. Остановилась бортовая машина с механизаторами. Они попрыгали на землю, задымили «Беломором».

«Гус-1» несло под уклон.

– Ура-а! – закричал Валерка.

– Уря-уря! – передразнил парнишку отец. – Чего перья распустил? Ведь не взлетит!

– Взлетит, взлетит! – радовался Валерка, поглядывая, как стремительно и легко убегал по дороге оранжевый самолетик.

Но почему-то не взлетал. Резво добежал до скошенного поля – кончилась взлетная полоса! – развернулся, и на той же скорости въехал на взгорок, к месту старта.

Гусев содрал с головы шлем, сошел на землю и, озабоченно хмурясь, попинал колеса.

– А ничего, за вином в сельмаг можно ездить. Скорость! – произнес кто-то из механизаторов.

Мужики сдержанно поулыбались.

– Я все выжал. На пределе. Кажется, вот-вот. Попробую еще раз.

Попробуй! – кивнул Тагильцев и посмотрел на Валерку. Парнишка мрачнел, но опять загорелся надеждой, едва самолет стал набирать новый разбег.

А в кабине «Гуса-1» тревожно и радостно желала неба Сашкина душа. В эти минуты она жила как бы отдельно от тела. А руки делали необходимую для взлета работу – тянули ручку управления, ноги давили педали, до упора выжимали подачу топлива, но.

И Сашка решился на последнее. Он направил бег самолета на кромку пшеничного поля, которое кончалось глубокой бороздой от плуга. Самолетик резко тряхнуло, подбросило, несколько секунд он висел в воздухе, затем – новый пружинистый удар, и Сашку Гусева метнуло в сторону.

Когда он открыл глаза и диковато потряс головой с набившейся в волосы землей и половой, над ним стояли люди.

– Живо-ой. Только исцарапался весь о стерню, – Верка Абрамова (откуда взялась только, подумал Сашка) промокала платочком сочившуюся из ранок кровь. Другой рукой поддерживала его голову, и рука эта была тоже мягкой, теплой, бережной. – Подняться-то можешь, Саша? – склонилась над ним Верка. – Попробуй.

Он встал, опять «потряс головой. Саднило, побаливало плечо, наверное, порвал кожу при ударе о землю. Глянул на самолет. Он потерял одно крыло и неловко завалился на бок. Резко пахло бензином.

Возникла мать. Ей дали дорогу, и она кинулась к Сашке с причитаниями, по-бабьи заголосила.

– Да живой он, тетя Марья, – бодро сказала Верка, обняв ее за плечи, повела к кабине грузовика.

Сашка посмотрел им вслед: «Когда это они спеться успели? Ишь ты. дела какие!»

Подошел Тагильцев:

– Садись, космонавт, довезу до дому!

– Не надо. Где Валерка?

Он нашел Валерку. Парнишка виновато улыбнулся:

– Дядя Саша.

– Ерунда, Валерка. Тут у меня, понимаешь, одна сногсшибательная мысль родилась, пока на кочках трясло. Понимаешь, аэродинамическое воздействие на крыло.

И они еще долго шли по дороге бок о бок, маленький и большой, два человека, размахивая руками, останавливались, что-то доказывали друг другу. Временами задирали головы в синь, в небо, где так зазывно и ослепительно блистало солнце.

Гончий поросенок

Конец сентября. Пролетела паутина и начались дожди. За окошком четвертого класса серое небо и мокрая – на огородном прясле – ворона. По дороге идет лошадь в телеге. Мужик в брезентовом дождевике недвижно сидит, свесив с телеги ногу в грязном сапоге. Лица под капюшоном не видно. Нахохлился! А в классе – в первый раз не по сезону! – топится голландка и пахнет уютным березовым дымком. Молоденькая учительница Валентина Михайловна пишет мелом на доске тему урока: сочинение «Наше счастливое детство».

– Все усвоили, дети? – спрашивает учительница и садится к столу проверять тетрадки по арифметике.

– Все-е-е! – нестройно отвечает класс.

Шурка смотрит с последней парты в окно и тоскует, что не сбежал на перемене с урока. В огороде недокопана целая гряда картошки. Вон ведь что погода вытворяет! Квасит и квасит, конца края этой мокряди не видно. А вдруг да полетят белые мухи? На сестру Галину никакой надежи нет, хоть и старше его на два года. Здоровье у нее никуда. Чахотка давит. Сейчас, наверно, сидит на лавке, тоже смотрит в окно и ждет Шуркино возвращенье из школы. Худая она и бледная, как картофельный росток. Рядом, на подоконнике, такая же тощая, с длинными ногами – тряпичная кукла. Без волос, но с темно-синими кругами глаз, нарисованных химическим карандашом.

Шурка клюет в чернильницу-непроливашку и роняет кляксу на чистую тетрадку. Беда опять! Промокает розовой промакашкой, скребет кляксу ногтем. На мать тоже надежа плохая. Как уйдет на ферму в потемках по утру, так и приходит домой затемно. Ну что там, ладно, думает Шурка, как-нибудь управлюсь с картошкой! -Отщипнул в парте от лепешки, кинул в рот, не жуя, проглотил. Вытянул истомно ноги. Тесновата парта для переростка.

– Не пинайся! – зашипела впереди Райка и лягнула дырявый Шуркин ботинок.

– Тише, дети! – сказала учительница, ставя кому-то красного гусака – двойку.

Опять сопение, пыхтение, шарканье ногами. «Сочинение. Тема, – снова клюет в непроливашку Шурка, – Щасливое детство». Перо «мышка» царапает бумагу. Воткнул в парту, немного выгнул. «Я родился в тысяча девятьцот сорокавом году в семье беднаго колхозника». Поставил точку, задумался.

Валентина Михайловна рассказывала по истории, что все они вышли из бедных слоев и надо этим гордиться. В старину крестьяне и рабочие тянули лямку на хозяев и вообще все жили бедно. Старину Шурка представлял, где все мужики ходили с огромными бородами и босиком. С «лямкой» воображение тормозило. Но мерещилась этакая длинная веревка – подлиннее, понятно, той, что поддерживала его штаны, когда он ходил еще в первый класс. В первом Валентины Михайловны не было, ее прислали из города только нынче, а тогда, в сорок седьмом, учил их счету и письму черный старичок с огромной копной волос. Жил при школе, одиноко. Обычно, задав писать крючки и палочки, приносил он в класс чугунок парящей картошки в мундирах, принимался завтракать. Потом тяжелым костяным гребнем, сделанным из коровьего рога, вычесывал на газету свою тяжелую смоляную шевелюру.

– Тихо! – временами вскрикивал чернец и желтым ногтем, с прищелком расправлялся с очередной звериной – вошью. Чернеца выгнал новый директор, демобилизовавшийся из Германии старший лейтенант-пехотинец – с двумя орденами на кителе и нашивкой за ранение. С той поры проучился Шурка немало, второгодничная в каждом классе. Вот теперь дыдла-дыдлой среди малышни. А у матери свое: дотяни хоть начальную школу, варнак!