– Достану я тебе шасси, гад буду! Потерпи, что набычился? Уломаем Тагильцева, душа на полянку, а уломаем.

Потом он вернулся на кухню, принялся за блины, запивая чаем.

– Молочка бы.

– Подой бычка, – сухо сказала мать, орудуя возле печки со сковородником. – Молочка. Скоро и гусей лишимся. Дожили!

– Да ладно тебе, мам.

– А что ладно, что ладно? Одно железо у тебя на уме. Возишься уж который месяц с этим эропланом. Летчик тоже мне, люди смеются. Как раньше, говорят, чудеса вытворял, так и теперь, – и опять посмотрела на него жалобно, с надеждой, – Саша, тебе третий десяток доходит. А вдруг я помру?

– Ну что ты, мам, ты у меня еще молодая.

– Смерть она не спрашивает, кто с какого года. Вот.

Она промокнула фартуком глаза, хлюпнула носом. И Сашке сделалось нехорошо, тягостно. Он дожевал блин, покашлял, борясь с решимостью опять прикончить этот разговор. И вдруг, повеселев, спросил:

– А на ком жениться-то, мам?

– Ну, а Верка Абрамова не пара тебе? Уважительная, приветливая. Придешь на почту, а уж она перед тобой, а уж она.

– У нее, мам, ноги не по циркулю!

– А тебе прынцессу надо! А? Где их взять теперь, спрынцесс? Были подобрей девки, да уж все теперь семейные.

Сашка хмыкнул, включил репродуктор над столом. Передавали еженедельный бюллетень госавтоинспекции: «а водитель. мотоцикла Иванов превысил скорость на повороте и врезался в забор, погибли оба».

– Ха! Вместе с забором погибли, а ты говоришь, спринцессу. Душ-ша не терпит! – он, как бычок, мотнул головой, насупился.

Мать не поняла.

– Васька, братан твой, на что уж моложе тебя и специальностей столько не знает, а гляди, как с Ленкой живут!

– С колодой.

– Она хоть и колода, спать любит, а двух внучат мне народила. Хорошие ребятишки – и одеты, и здоровенькие, вот-вот в школу побегут. А ты. – она хотела еще что-то сказать, но повернулась к шестку, принялась загребать жар в загнетку. От печи пахло подгоревшими блинами, топленым маслом – так уютно, так сладко, что Сашке. стало опять жаль мать. Она прибиралась в кути, гремела посудой в тазике, смела крылышком золу с шестка, протерла лавки и, управясь в кухне, пошла во двор.

Сашка вышел следом. Под козырьком крылечка нажал кнопку, бесшумно распахнулась калитка, возле которой уже гагал старый гусак. Птицы с достоинством прошествовали на волю. И мать, взяв вицу, погнала их за огороды, сказала на ходу, чтоб поспускал в погреб картошку, пока свободен. Третий день в куче лежит картошка, просохла совсем.

А день уже разыгрывался. Солнце поднялось яркое, теплое. Перевалило через высокую башенку сушилки, обласкало ботву на огородах, покатилось по железу и шиферу крыш, расцветило в голубое и оранжевое тихую гладь озера.

Где-то далеко, в камышовом займище, постукивали еще ружейные выстрелы, но уже не столь часто, как на заре, словно кто не успел вовремя, до белого дня, до полевых работ, приколотить расшатанные доски забора.

Все было знакомое, понятное с давних-давних пор: это солнце, этот запах чернозема на убранных огородах, тихоструйные хлебные воспарения из труб, дальние, возле леса, полосы пшеницы, откуда доносился рокоток комбайнов. Все было привычно, как белый свет, как дыхание.

Сашка вспомнил опять недавний, предутренний сон, как возвышенно пела во сне душа, проплывали под крылом улицы, бежал народ, летели голуби и все было окрашено в розовое, голубое, красное.

Прошла по переулку, возле прясла, соседка с ведрами. Колыхнула внушительным станом, остановилась:

– Саша, фильму показывать будешь сегодня?

– «Марыся и Наполеон». Приходите оба.

– «Маруся и Наполеон»? Наверно, про любовь, завлекательное?!

Сашка засмеялся, вспомнил, что соседка вышла замуж из какой-то дальней деревни. Ездили туда на паре лошадей, по старому обычаю вели сватовство. Возили на показ и жениха – Степку. И пока мужики вершили серьезные переговоры с родителями невесты, Степка угрюмо помалкивал и пугливо посматривал на невесту. До этого он никого из девок не провожал, не знал, как это делается. Женили.

И когда бывало мать заговаривала с Сашкой о женитьбе, он кивал на Степку-соседа, хохотал: «Дичь, глухомань беспросветная. Душ-ша не терпит».

К полудню прибежал Валерка Тагильцев:

– Нас опередили, дядя Саша!

– Кто опередил?

– А вот читай! – Валерка зашелестел сложенной вчетверо газетой, ткнул пальцем в улыбающийся портрет умельца-авиатора, сфотографированного, вероятно, еще зимой – в валенках.

– Так он же из Костромской области, – быстро пробежал глазами заметку Сашка. – А у нас кто-нибудь летал? А? Никто. Ты что – с уроков сбежал?

– Не-е, нас распустили. Завтра восьмые-девятые на совхозную картошку,

Присели на кучу ботвы.

– Ты с отцом говорил?

– По-всякому подъезжал. Ни в какую! Раскомплектовать, говорит, новые боковые грабли не позволю. Ставьте, говорит, велосипедные колеса.

– Да нам хоть на один полет пока! А там такие колесики – и диаметр, и резина, и полуоси.

– Может, сами. без спроса, дядя Саша?

– Тебя же и выпорют первого.

– Ну и пусть! – загорячился Валерка. – Дядя Саша!

– Нет, тут дипломатический подход нужен, – Сашка покачал на ладони картофелину, хотел размахнуться, бросить в бегущего по переулку Степкиного песика, но раздумал. – Ты вот что, Валерка, возьми ключи, проверь еще раз крепления и тяги, долей по уровню масла в картер, посмотри поплавок карбюратора, что-то западает. Ну, ты сам знаешь не хуже меня. Потом слей бензин из бака, просуши. Свежим, отстойным заправим, а я перемотаю ленту в кинобудке да попробую разыскать твоего отца. Понял?

Бригадира Тагильцева искать не пришлось. Он ехал в мастерскую, вез поломанный кронштейн от комбайна, догнал Сашку, шагавшего по улице к клубу.

– На ловца и зверь бежит! – сказал Тагильцев, глуша мотороллер.

– Бегает еще самурай? – кивнул Сашка на его драндулет.

– Как реактивный. Я сходу, как говорят, быка за рога: ну, решился?

– А ты сватов зашли – с лентами, с шампанским! – хохотнул Сашка.

– Сколько тебя сватать-то? Вон учитель физики сам попросился на уборку, посадил на «Ниву», давай к нему в напарники. А то здоровый бугай, золотые руки, и нате – кино крутит! Да туда Валерку моего пошли, справится, а ты ж специалист, хлебороб! – Тагильцев достал из кармана фуфайки пачку «Примы», обхватанную мазутными руками, закурил.

– Сколько у вас в совхозе нагрузка на комбайн? – Сашку вдруг разобрала злость. – Можешь не прикидывать, знаю, сто гектаров! И без Сашки Гусева никак не управитесь? Ну никак! До белых мух дотянете обмолот и еще под снег оставите. Да?

– Ну, если бы все были сознательные, как ты.

– Сознательные! Да обормоты, вот что я скажу. В девять начинают, кончают в пять. И – за бутылкой.

– Ну зачем же! Васильева Леньку взять, – Тагильцев затянулся, окутался дымом. – К награде нынче представлять будем. Тебя за две те уборки можно было представить. И уж вопрос решался, а ты возьми да умотай на курсы киномехаников.

– Мне время нужно, понимаешь? Свободное, чтоб я физически был свободен хоть полдня. А то ведь отупеть, одичать можно.

Тагильцев кивнул старушке с сумкой, что шла к магазину, поморщил лоб, глянул с хитринкой на Сашку:

– Аэроплан-то закончили?

– А то не знаешь?

– И колеса нашли?

– От боковых тракторных граблей – в самый раз.

– Только – на сутки, понял? И чтоб сразу на место прикрутить. Сразу.

Сашка не поверил.

– Ну что вытянулся, как кол. Дуй, обрадуй Валерку.

Сашка просиял:

– Валерка толковый парнишка. Я его в авиационный техникум нацеливаю, я его. А на комбайн.

– Да иди, иди, дитятко христово. Ненормальные оба! – вздохнул Тагильцев, завел мотороллер и еще с минуту смотрел, как решительно и скоро зашагал вдоль улицы Сашка.

Утром, на ранней зорьке, покатили самолет к околице. Все было готово для полета. Правда, прошлым вечером, когда Сашка принес из подполья банку оранжевой нитрокраски, Валерка заметил, что красить не следует, на три килограмма утяжелит общий вес машины. Но Сашка сказал, что на драном – нитки видать! – самолете он не полетит, не для того старался. Парнишка поморщился, мол, было бы сказано.