Она подавила улыбку, решительно покачала головой:

— Нет, он совершенно невозможный! Я замужем… миленький. Вспомни, хоть сколько лет-то прошло…

— Вечность и еще десять лет, — он опять торопился занять чем-то руки. — Извини, вина нет. За встречу бы… Помнишь, как у Никифора в застолье пели: Толя, Галина, Наденька — дорогуша, Сашка Лохмач…

— И еще ты дрался с каким-то мужиком… А потом его связали и посадили под «стражу» в горницу… Только не будем, Витя, об этом, не надо душу тревожить…

— Не будем — так не будем…

— Что подумают ваши парни? Совсем безобразно себя веду. А, Витя?

Кажется, они не знали, как вести себя, как поступать друг с другом. Вот встретились случайно через десять лет два человека — мужчина и женщина, еще достаточно молодые, но уже повидавшие жизнь и оценивающие ее, наверное, разными мерками, и не знали, как вести себя друг с другом. В той прошлой, далекой жизни, когда обоим было по семнадцать лет, у них всего-то общего и была одна ночь, случайно соединившая их под теплой крышей в пустом доме, над которым висела луна, проливая в окна морозный меркнущий свет. Как много значат в жизни случайности! И вот теперь Виктор ловил себя на том, что мучительно старается разглядеть в ней ту девчонку, которая негаданно оказалась среди ночи в морозной деревеньке и доверчиво искала у него защиты и нежности. Потом были разъезды по окрестным озерам, где промышлял он с рыбацкой бригадой, ночуя чаще по таежным охотничьим избушкам, и они почти не виделись. Лишь позднее, в самом конце месяца, когда уже кончался срок работы в Нефедовке, они опять встретились. На похоронах ее подруги Галины, безответную любовь к которой оплакивал Витька. «Пойдем, Витя, морозно… Люди тебя потеряли», — окликнула его на кладбище Нинок. И он повернулся и пошел, широко, по-мужски ступая по санной, печально проторенной в снегу дороге. В те дни ему казалось, что и его жизнь кончилась…

Виктор предложил ей выйти на палубу, она благодарно и облегченно радостно согласилась. И пока он ходил в каюту за шубой, чтоб не заморозить ее на пронизывающем ветру, она дожидалась в рубке, где дежурил Гена.

— Что-то долго молотит дизель, Гена? — спросил Виктор.

Гена покрутил головой, нервно махнул рукой:

— Приказано. Земство ужинают.

Полярная августовская ночь гнала тяжелые облака. Ветер доносил запахи намокших бревен, сваленных у берега, свежих опилок — там прилепилась небольшая пилорама — и густой дух выброшенных на песок водорослей. Над магазином, где команда уже привыкла брать хлеб и сигареты, раскачивался фонарь. Он вырывал на мгновения из темноты перила длинной деревянной лестницы, сбегающей круто к урезу воды, хибарку спасательной станции, моторные лодки у берега. По ближней улице городка, в свете этого фонаря фланировала, рассыпалась и сбивалась в стайки молодежь.

Они спустились по трапу вниз, на корму, где близко плескали волны.

— Дай руку, — сказала она негромко, с едва уловимой печалью в голосе.

— Погадаешь, что ли? Теперь это модно. Даже социологи, говорят, взяли на вооружение. Чепуха все, мистика.

— Да нет, почему же, — пальцы ее приятно холодили ладонь. — Линия жизни у тебя длинная… Только, знаешь, бойся своего гнева. В каком месяце родился?

— В ноябре.

— Значит — Скорпион. Под созвездием Скорпиона ты родился. Я гороскопы недавно читала. Это ничего, это ладно…

Пасмурно. Сыплет густая, пронизывающая морось. Сырость проникла в каждый закоулок станции, холодный ветер свистит, всех повымел с палуб, загнал в тепло. Где-то постукивает неплотно задраенный иллюминатор, наверное в каюте промежуточной палубы, там никто пока не обитает. Братва зарылась в подушки и матрацы, «давит клопа» — кто делает вид, а кто и всерьез изучает брошюры по технике безопасности, которые привезло трестовское начальство.

Иллюминаторы обжитых кают плотно завинчены, и в помещениях теплей, пахнет людским духом — потом, куревом, подсыхающими полушубками. А в коридоре сразу же ударяет ароматом горячего крепкого кофе. Ароматы эти второй день висят над каютой начальника, где «предварительно заседает» экзаменационная комиссия, в которую для солидности подключен еще и Глушаков. Начальник намечал было включить в комиссию и Гену Бузенкова, но раздумал.

Шумно в каюте, горячо. Не наговорились, не накурились.

И Глушаков, ободряя себя кофейком, заводит опять свою «волчью песню», как окрестил ее Борисов:

— Все — таки я пошлю телеграмму на завод, пусть отзывают! Сколько можно, ни дела, ни работы!

— Подожди, Валентин Григорьевич. Не надо поперек батьки… У тебя что там — семеро по лавкам? Зарплата, командировочные не идут? Идут… Я звоню в трест постоянно. Думаете тут: начальник уехал, начальник бросил… А там два ведомства никак не могут договориться. Моряки заламывают цены за проводку во льдах? энергетики соображают, как бы вообще сбыть с рук плавстанцию, чтоб не возиться с ней, не эксплуатировать, пусть, мол, золотодобытчики берут ее себе на полное довольствие, у трестовского начальства голова болеть не будет. Рассуди: кому нужна наша станция? Золотодобытчикам Чукотки, конечно! Во как нужна! — начальник полоснул по горлу ладонью.

Глушаков насупился. Расстроенно произнес:

— С оркестром провожали…

— Провожали! — кивнул Борисов. — Да утрясут все, верно я говорю? — ищет он сочувствия у Ронжина. Тот неопределенно клюнул хрящеватым носом, раздавил в пепельнице окурок.

— Что я говорил! — ободрился начальник, посматривая на Нину Михайловну.

— Игорь Владимирович! — просяще, устало произнесла она.

Ронжин тоже устал, но теперь он встрепенулся на голос, хрустнул суставами, поднимая вверх обе руки.

— Я все понял, все понял.

— Да не поняли вы… Может, вы меня отпустите, а, 'Мужчины? — произносит она кокетливо.

— Не отпустим, конечно! А, мужчины? — с хозяйскими интонациями противится Борисов, поводя широкими плечами.

— Не — ет, — встрепенулся Ронжин. — Она у нас — украшение… Самая красивая женщина в тресте…

Тут входит Вася Милован, мокрый с головы до ног, едва не стучит зубами, но держится геройски. Деловито вынув из-за бортов куртки две бутылки коньяка, он водружает их перед начальником и разводит руками: вот все, что мог!

— Василий!

— Он что, в магазин на берег плавал? — изумляется Глушаков, с недоверием посматривая на Васю.

— Согрейся! Я ж говорил, ял у меня что надо! — начальник весело и шумно откупорил бутылку, налил в стакан для Васи.

— И надо было гонять парня! Ай, мужчины! — удивленно и жалостливо посматривая на Милована, говорит Нина Михайловна.

— Ну и народ у нас!

— А вы не подумали о том, что это как раз нарушение техники безопасности, Станислав Яковлевич?

Борисов делает вид, что не слышит, сосредоточась над столом, выстраивая в ряд граненые стаканы.

— Ерунда, Нина Михайловна! — бодренько говорит Вася.

— Геройский у меня народ! — повторяет начальник, победно оглядывая стол. — Условия, конечно, не дамские, здоровье, понимаешь, необходимо! — он с усмешкой смотрит на Ронжина, тот дремлет, привалясь головой к переборке.

— Извините, мужчины! — Мина Михайловна решительно поднимается и выходит из каюты. «Все, все, решительно — все! Надоели, осточертели эти светские разговоры, потуги на интеллигентность… А глядишь, и с ухаживанием полезут. Ронжин этот все посматривает маслеными глазками, думает, ага, в командировке можно расслабиться, пофлиртовать — вешалка старая. В тресте — тише воды, ниже травы, а тут пялится, глаза бы не глядели! Что делать? Положение заставляет сидеть, «присутствовать», поддерживать производственные разговоры да еще кокетничать, бог ты мой!» Она улыбнулась потаенным своим мыслям, беспричинно походила по коридору — красивая, статная. Не хотелось идти в свою каюту, оставаться одной, чтоб опять смотреть на неуютную, разбушевавшуюся реку и думать об этой неуютности, прислушиваясь к железным вздохам судна, которое плавно покачивается от ударов волны.