— Щас нет рыбаков! Щас одни браконьеры остались! — нашелся Пятница.

И опять накатило далекое, почти нереальное, ставшее за промелькнувшие, прожитые годы розовым юношеским сном — Нефедовка, рыбацкая бригада и промерзлые, спекшиеся на морозе бродни и тяжелая зубчатка тайги за околицей деревеньки. «Да было ли?» — тяжело размышлял он, выставляя в амбразуру чистые тарелки — вот — вот Леня Мещеряков гаркнет в микрофон, созывая команду на ужин, и он уже ощущал, что не может дождаться, когда завалится братва, продрогшая и голодная.

Приблизилась, словно подплыла, вдруг тетя Нюра Соломатина, недавняя встреча эта, когда не могли наговориться, то весело, то печально вспоминая далекий морозный месяц в Нефедовке, который словно бы осветил продрогшей нефедовской луной последующие, так непохожие друг на друга годы. Он сказал Нюре правду, что страшился за эти годы завернуть хоть на денек в деревеньку, ведь были дороги, и какие дороги, только все мимо — мимо былых счастливых деньков, которые нельзя повторить, как это ни грустно…

Да Виктор несправедливо полагал, что там давно забыли постояльцев, которые вроде, кроме горя и слез, не оставили по себе никакой памяти! Нет, несправедливо думал он о Соломатиных. А они вон как обрадовались, как сердечно приняли…

Он не видел, как нахлынул в кают — компанию народ, чинно и степенно расселся за длинным столом и неслышно занялся трапезой.

— Ну вот! — растворяя массивную дверь камбуза, пробасил сзади Борисов. — Здесь, так сказать, пищевой узел. Прошу!

Из-за спины его нарисовалась респектабельная и поджарая фигура незнакомого человека.

«Это и есть трестовское начальство!» — подумал Виктор, вытирая полотенцем руки.

— Здравствуйте!

— Ну как тут дела? — вместо приветствия спросил Борисов, рассеянно оглядывая «пищевой узел».

— Да так… Варим — парим… Садитесь, борщец сегодня с тушенкой.

Борисов подмигнул Ронжину и тут же зябко пожал плечами:

— Ты же знаешь, Виктор Александрович, горячее я употребляю раз в сутки.

— Хозяин — барин.

— Что? — удивился Борисов. — Ну да ладно… Гостью тут нашу не обижайте. Народ грубоватый, неотесанный. Ты уж, Виктор, прояви такт.

И они неспешно удалились.

Виктор приоткрыл одну створку амбразуры и не поверил собственным глазам. За столом, среди присмиревшей братвы, спокойненько, по-домашнему склонялась над тарелкой Нина… Нинок… из Нефедовки. Крант сидел по правую руку от нее, что-то ворковал, сияя галантностью и вниманием. Гена орудовал над кастрюлей половником, пытаясь, вероятно, всучить ей добавочную порцию.

— Ну что вы, парни? Я сыта… Я сыта, довольно…

Виктор осторожно прикрыл створку, перевел дух.

Да что же это такое? Он все не мог прийти в себя, не мог взять в руки. Взгляд его остановился на собственных голых ногах, всунутых в ссохшиеся шлепанцы. «Ну и видок у меня!» — почему-то пришла в голову дурацкая мысль. Разве это главное? Да, в кают — компании сейчас находилась Нинок, и появление ее ошеломило. Надо что-то делать, а что? Легко сказать: «Здравствуй!» Вылезти вот так, как из преисподней, от раскаленной плиты, от мусорных ведер, в шлепанцах на босу ногу, которые оставляет он сушить на ночь на кромочке остывающей плиты, а утром с ожесточением разминает неподатливую, жесткую их кожу.

В кают — компании смеялись. Наверное, библиотекарь выдал свеженький анекдот. Или смеялись над Геной. Над ним вечно подтрунивает за столом Пятница, незлобно так, что Гена свыкся.

— Черти вы окаянные! Ну, ребята…

«Черти!» — дошло до горячего сознания Виктора. Тогда она тоже сказала кому-то во тьму: «Да отвяжись, черт!» — и они оказались вдвоем в полутемном доме старика Никифора, над которым морозно и блекло продиралась сквозь облака озябшая луна. Он до осязаемости, до биения сердца, до дыхания ощутил, вспомнил ночь, и рассыпанные в беспорядке ее волосы, и влажные ресницы, которые были солоны, и шепот ее: «Теперь я никогда не забуду тебя, родной мой». Сколько же лет прошло, господи! Десять? Да, десять лет… Никогда они не встречались после Нефедовки. Никогда.

Он еще раз безнадежно глянул на свои заскорузлые шлепанцы, машинально, еще не забылась воинская привычка, разогнал под широким поясом джинсов рубашку, с шумом распахнул створки раздаточного окна.

— Всем приятного аппетита! — он не собирался ломать комедию — вряд ли у него получится сейчас, да и парни не поверили бы, чего уж тут говорить.

— О — о — о! — загудели парни.

— Чего там закрылся! Бросай свои кастрюли, давай к нам, — воспылал неестественной радостью библиотекарь.

Свет в кают — компании сиял исключительно сильно. И Виктор, немигающим взором, внутренне напрягшись, наблюдал, как постепенно розовели ее щеки. Она выпрямилась на стуле и, видимо справясь с неожиданностью, спокойно сказала:

— Если не ошибаюсь…

— Не ошибаетесь… Простите… Нина…

— Михайловна, — услужливо подсказал библиотекарь. И Ваня Пятница, уже с пониманием наблюдавший за этой сценой, сжал в кулак широкую пятерню. Сейчас он привычно произнесет «как врежу», подумал Виктор, но Пятница сдержался.

— О — о — о! — опять загудели парни, но уже не так настойчиво и немного растерянно. Они по очереди заподнимались, на ходу кивая «спасибо», и Виктор, все еще помня о своих дурацких шлепанцах, прошел в кают — компанию, закрыл дверь.

— Ну… Здравствуйте, Нина Михайловна, — сказал он чуточку выспренно, от неуверенности разгоняя еще раз складки рубашки.

— Здравствуй, Витя! Да нет… Ну разве можно так вот, а?

— Как так вот? Нормально я…

— Рассудка лишиться можно. Да что же ты стоишь-то? О господи!

И Виктор почувствовал, как он почти безвольно подчиняется ей, как раньше, в ту морозную ночь в Никифоровом доме. Она достала из сумочки сигарету, по-мужски размяла в закругленных кончиках пальцев, и Виктор поднес зажигалку.

— Здесь можно? — спросила она, затягиваясь.

— Можно… Ты надолго к нам?

Легкая тень пробежала по ее щекам, и он заметил, как капризно дрогнули уголки губ. Но она поборола промелькнувшую на лице досаду, неестественно обиженно сказала:

— Другой бы комплимент, красивые слова… А ты как обухом по голове: надолго?

— Я не другой, Нина.

— Все такой же ершистый? Прости, Витя, если обидела, — и дотронулась до его руки. — Так это о твоих успехах говорил начальник? Слышала, слышала. Все уши пропел, пока шли на катере…

— Какие успехи!

— Скромничаешь? А начальник гордится, мол, кок у нас талантливый, книжки пишет.

— Это он собой хвалится, а не мной.

Она чиркнула спичку, прижгла потухшую сигарету.

— Извини, я ведь действительно ошалела: только в кино такое бывает, свалился с ясного неба! Ты не рад, Витя? Или в ваших кругах по-другому принято выражать чувства?

— В каких «кругах»? Давай не будем! Давай… Чаю, кофе?

— Чаю мне! — она вздохнула простодушно, по-бабьи вздохнула, уходя взглядом в себя. — Постарела я? А, Витя?..

— Возматерела!

Она рассмеялась:

— Что — опять комплимент? Ох, Витя! Крестьянская кость сказывается. А почему ты не спрашиваешь, как это я, какими путями из Москвы и на вашем корабле оказалась?

— Потом… Все потом.

Прибежал Бузенков. Он повертел на пальце ключ, неловко извиняясь, положил на стол.

— Каюта ваша рядом с библиотекой. Пятница вот послал. Располагайтесь, Нина Михаиловна, — у двери он обернулся и, как показалось Виктору, осуждающе ожег его взглядом. — Вас там того — ищут, беспокоятся.

— Скажите, корабельный кок мне стихи читает… Пожелайте им спокойной ночи.

Бузенков убежал. И Виктор, глянув на неприбранный стол, поднялся:

— Ничего не поделаешь, надо и прозой жизни заняться!

Вдвоем они скоро прибрали в кают — компании, перемыли посуду, негромко иронизируя по поводу кулинарных занятий Виктора, и он то отчужденно, то с неожиданной, подступившей к груди теплотой посматривал на Нину.

— Ты женат? — спокойно спросила она.

— Времени никак не выберу для этого дела! — ответил он, поливая из шланга кафель камбузной палубы. — А ты?