В городской квартире сына она освоилась быстро, потому что за эти последние годы частенько гостила у сыновей в благоустроенных домах и ей нравились удобства: краны с водой, газовая плита, батареи отопления. А вот окончательно и снова решиться на переезд к кому-нибудь из трех сыновей не могли они со стариком Афанасием.

— А ты на какой службе состоишь, Виктор Александрович? — спросила старушка.

— Вот корабельным коком заделался, — произнес он бодро. — Поваром я, значит… Плывем в Ледовитый океан, тетя Нюра.

— А не боязно — в окиян? Я вон тоже на старости путешествие какое совершила. Как уж поплыву обратно, не знаю. Один раз принялось качать, все внутренности вынуло. Нет, не поплыву больше, золота посули. Рискну лучше на эроплане лететь.

Виктор подумал: а что, ведь и вправду рискнет! Долетит, да еще рассказывать потом будет, как она «в небо поднялась» и показалась ей вся «жизня» с овчинку…

Дед Никифор живой еще, тетя Нюра?

— Снесли, — старушка припивала чай. — В одночасье свернуло Никифора Степановича. Ни баливал, ни хварывал, а как свернуло — и не поднялся боле… Дай бог всем такой смерти! И Михалевых обоих со старухой нет уже. Ково ишо помнишь?.. Батраков — управляющий пен — зию получат, ему ниче не делается, бегает — прихрамывает. Семей десять, однако, и осталось, совсем нарушилась деревенька, старичонки в основном такие, как мы с Афанасием, — никуда не годные. Первые годы после вас, правда, наезжали все рыбаки бригадой, да и те теперь не кажутся, все повычерпали из озера — ни карася, ни гальяна. Афанасий иногда ставит сетенку, дак и че — на смех пяток какой попадет… Ты бы взял да и завернул когда в Нефедовку, везде ездишь, батюшко.

— Не могу, тетя Нюра.

— Пошто так?

— Принцип такой. Впечатление старое боюсь испортить: хорошо нам было у вас. На старое место лучше не возвращаться.

— Нехороший принцип. Наверное, ты, батюшко, и к своим отцу — матери не часто заглядываешь? — и Нюра с укором посмотрела на сына. — От своего берега нельзя уплывать насовсем-то…

Соломатин терпеливо слушал. Волновал его этот «принцип», не раз задумывался он в кочевой своей жизни о родной деревне, где прошли лучшие годы — детские — и где продолжали жить и стариться его родители, которых, наверное, не оторвать оттуда никакой уже силой. Разве что глубокая старость и немощность подвинет их расстаться с родным подворьем и доживать остатние годы у кого-нибудь из сыновей. Но Юрий Афанасьевич по-прежнему гнал от себя эту мысль, оттого что не мог представить тот миг, который совсем подрубит его деревенские корни. Уже ослабевшие, они еще хоть как-то связывали его с родными местами. Лишиться этого, казалось, было делом немыслимым, словно при живых родителях остаться сиротой. И сколько таких судеб по белу свету! Вот и Виктор Сапунов, в котором угадывал он родственную душу, мается теми же тревогами. Но Виктор моложе, хоть и на какие-то пять — шесть лет, но человек почти другого поколения, и легче ему прижиться и на новом месте, и со свободным сердцем кинуться в длительное путешествие…

Кажется, он ушел со своими раздумьями далеко от застолья, от общей беседы, пока не вернул его к реальности раскатистый смех гостя. Легонько смеялась и мать. Виктор рассказывал ей, как он варил на судне первый свой суп и парни пугливо посматривали на странного повара, который — разузнали быстренько — недавно работал в газете.

— Ты уж, батюшко, Виктор Александрович, не расходуй припасы зря, дело сурьезное доверено, — утерлась платочком Нюра. — И дорога у вас, как я поняла, дальняя… Там, знать, и теперь зима стоит? Теплой-то одежи взяли с собой?

– О нас, тетя Нюра, сам министр энергетики позаботился: полушубки, валенки, все есть. Начальник у нас…

— Ты говоришь, начальник? — перебил Соломатин. — По моим флотским понятиям, должен капитан быть.

— Вот выйдем в губу, будет и капитан. Вместе с палубной командой придет на морском буксире.

— Как же вы управляетесь сейчас? Мореманы из вас…

Виктор развел руками: мол, что поделаешь!..

Но он поспешил увести разговор в другое русло, и они еще долго перебирали в памяти нефедовские подробности, и старушке было тепло и уютно от этих разговоров, и она тоже пускалась в рассуждения и совсем забыла, что забралась в такую даль от дома, над которым шумят и ворочают во мгле ветвями столетние кедрачи.

— Не спеши никуда, батюшко, — заметив вдруг нетерпение Виктора — он и вправду собирался уже прощаться, проговорила старушка. — Куды пойдешь, на ночь глядя? Остановит кто в темном переулке, греха не оберешься. Оставайся, заночуй.

Мужчины заулыбались, незаметно подмигнув друг другу: вот тревожится, как о ребятишках! Все они для нее дети еще, а «ребятишкам», слава богу, уже годочков…

Виктор подошел к окну. Белые ночи уже пошли на убыль, прозрачный сумрак в эту пору все глубже погружался в черноту неба. Еще пять — семь дней — и от белого празднества вечеров останутся лишь воспоминания до нового полярного лета.

Он вспомнил, что на вахте сейчас Мещеряков, с которым договорился прислать за ним ялик. Да, конечно, Леня посматривает сейчас на берег, шарит по нему прожектором, ждет. «Ничего, Леня поймет!» — окончательно решился он, поправив на окне штору, согласно кивнул гостеприимным хозяевам…

— Да заводите, наконец, дизель! Окоченеть можно! — Глушаков, в тапочках на босу ногу, шлепает по линолеуму коридора, стучит в двери. — Семь градусов! Семь, помилуйте, братцы!

— От шубы зачем отказался, Григорьич? — степенно урезонивает его Пятница, поднимаясь по трапу от главной палубы, где у него персональное, боцманское, жилище. — Я вот шубейку поверх одеяла и — голой рукой не бери…

Глушаков отмахивается, зябко поеживаясь в накинутой на плечи «куфаечке», которую он прихватил из дому. Остальные собр а л и с ь плыть в Арктику в плащах, а то и вовсе в летних курточках-то ли по неопытности, то ли законно полагая, что на борту имеется арктический комплект меховой одежды.

— Зачем отказался, Григорьич? — наседает на Глушакова Иван, не понимая каприза солидного человека.

Из кают выползают полусонные — кто в чем — в свитерах, у кого имеются, с одеялами на плечах, — не то что несколько дней назад, не знали, куда деться от духоты, а сейчас натянули на себя всякую теплую тряпку.

— Чисто фрицы под столицей! — смеется Пятница.

«Бу — бу — бу!» — слышится полусонное бормотание, но уже резвей и громче застучали подошвы ботинок по железным трапам: Миша Заплаткин — наверх, делать неизменную гимнастику, Вася — к дизелю, Виктор со связкой ключей — на камбуз, Мещеряков с Вовой просунулись в радиорубку. Вот сейчас Вася заведет дизель, даст энергию судну, можно включить последние известия Москвы, а если еще Пятница не зашумит, если в добром настрое, можно покрутить Вовиных «мурок». Впрочем, Иван стал терпимее к Вове — в кассетах библиотекаря обнаружилась мелодия, которая растопила сердце Ивана. Только ли Ивана?

Корабли постоят и ложатся на курс, Но они возвращаются сквозь непогоду. Не пройдет и полгода, и я появлюсь, Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти На полгода…

— Эхма — а! — вздыхает Глушаков, когда дружно, попив чаю, поднялись в ходовую рубку. Здесь место сбора, лучше — не найдешь: покурить, подымить, на город посмотреть, благо, он как на ладони, рядом. Станцию недавно поставили напротив центра города. — Домой хочется!

— Домой? — удивленно смотрит на него Пятница, присаживаясь на раскладной стульчик.

Братва ожидает разговора, помалкивает.

— У меня же там свой «броневичок», аккуратненький такой «Запорожец». Сейчас бы за груздями летал, на рыбалку.

— На рыбалку?..

— Да — а. «Броневичок» простаивает… Мы простаиваем. Зачем? Какого черта, надоело!

Вова Крант ухмыляется, вертит в руках бинокль. У него-то ни заботы, ни печали. Прижился, как приклеился. Вообще, конечно, спокойнее и легче тем, у кого, как говорил Пятница, ни кола ни двора, не то что солидному мужику болтаться на якорях, бог знает где, не ведая, когда придется поднять эти якоря и двинуться дальше.