…Все смотрели, как плясал на волнах «наш ялик», как упруго прогибались весла, позвякивали уключины и широкая спина Милована пружинно раскачивалась в напряженных усилиях. Пассажиры вдруг сделались жалкими и беспомощными и такими потерянными в этой скорлупке, в которую все больше и больше захлестывало, как ни старался Вася грести носом к волне, и было видно, как Борисов несколько раз принимался вычерпывать воду.

— Телеграмму не забудьте, Нина Михайловна! — еще раз прокричал вдогонку Бузенков, но куда там! Тяжелый резиновый ветер срывался с отдаленной кручи берега и, достигая «Северянки», относил эти запоздалые крики за Полуй, в тундру.

Слезящимися на ветру глазами, вцепившись в леера, смотрел Виктор, как метр за метром, с каждым взмахом весел, добирается ялик до берега, и вдруг подумал о Свете, пытаясь представить ее в этой шлюпке, под холодными брызгами. И почему-то не смог представить…

— Пошли, — тронул за плечо Гена, и он спохватился — и впрямь пора топать на камбуз и «сочинять» ужин.

После ужина глушат дизель. В каюте сумеречней, чем «на улице», и Виктор зажигает свечу. Слышно, как в коридоре разговаривают Пятница и Милован. Вася вернулся с берега мокрый — везет сегодня! — рассуждает, как бы чего пожрать. Виктор меланхолично кидает ему ключи: там, мол, на плите — разберешься!

И опять — тишина да сквозь нее ветер, молотящий в переборку кулаками.

Тоскливо на сердце у Виктора.

Минут через пятнадцать залетает Бузенков.

— Откуда тебя выдуло?

— Собирайся живо! — Гена вновь отращивает бороду и, весь взлохмаченный, с кустиками темной щетины на подбородке, в свитере и потертой хромовой куртке, похож на промотавшегося командированного. Не долго думая, — Гена зря не прибежит, — Виктор сует ноги в ботинки, они всегда на изготовку.

— Жилет возьми! — торопит Гена. Виктор подхватывает спасательный жилет, чертыхаясь на бегу:

— Торпедировали, что ли?

В рубке Гена сует ему в руки бинокль.

— Смотри! — и показывает в сторону грузовой пристани, где едва виден одинокий силуэт — у самой кромочки воды. Виктор опускает бинокль, никак не веря, что там стоит Нинок.

— Нина…

— Вот именно!

И опять он вертит, настраивая оптику: в перекрестье линз снова возникает неподвижная и такая родная ее фигурка. И чемоданчик в руке, и видно даже, как ветер рвет у плеча конец косынки. Он смотрит на Гену, тот на него.

— Поехали!

— Вот именно!

Скорлупку ялика норовит раскокать о борт станции, и Виктор, соскользнув по тросу шлюпбалки, упирается в борт обеими руками. Гена кидает на дно ялика жилеты и с веслами спускается по штормтрапу.

Грести трудно, и Бузенков быстро выматывается. Они сменяются на веслах, но ялик чуть не накрывает волна, и приходится работать черпаком.

Как приткнулись к берегу, почти не почувствовали. Виктор разжал пальцы, и острые молнийки перенапряжения игольчато и горячо пронзили все тело.

— Нина… Да как ты здесь? — только и нашелся что произнести, только и сумел вымолвить.

Она молчала.

Столько простоять на ветру, под моросью, в легкой курточке! Может, стояла и до того, пока Гена заметил из рубки. Что думала, на что надеялась: заметят, приплывут? Ничего он не понимал. Да! Наверное, он никогда не понимал женщин…

— Где Ронжин? Где Борисов? Вы же должны!.. На вечернем «омике»… Должны отплыть в Лабытнанги на станцию? — Гена выстреливал фразу за фразой, помогая ей надеть спасательный жилет. — В нем вам будет теплее!

— Спасибо! Спасибо, парни! — губы у нее посинели от холода, а она еще улыбаться пытается. — Пошли они в ресторан… Отговаривала: мокрые, куда?.. Сама я ушла от них, сама…

— Бросили, что ли, сволочи? — закипел Гена. Не ответила, смахнула, стесняясь слабости, слезинку.

Усадили ее на переднее сиденье, сняли свитера, приказав укутать ноги и не противиться. Она повиновалась, и Виктору как-то стало жаль ее в этой неловкой покорности.

Обратно по ветру ялик летел веселей. Но все равно трудно было уберечься от волновых брызг, дождь усиливался, и до «Северянки» они добрались насквозь вымокшие и продрогшие. Но парни работали на веслах, каково было ей?

Взобравшись на борт, Виктор повел ее в тепло. Бузенков возился с подъемом ялика. В каюте она, кажется впервые за последние часы, дала волю слабости, задрожала, так что постукивали зубы. Надо было тотчас скинуть мокрое, полностью переодеться в сухое, согреться перво — наперво чем и как угодно…

— Я помогу! Господи! — выдохнул он, не в силах смотреть, как она, дрожа, раздевается. Помог содрать куртку, как резиновую, стянул с плеч, расстегнул пуговицы блузки…

— Я сама, — слабо сказала она.

— Не получится, Нина! Не получится, цыганочка моя…

— Вспомнил, Витя… Вспомнил… Цыганочка…

— Немедленно под одеяло. Я сейчас что-нибудь добуду…

Гена уже переоделся и собирался в рубку — продолжать вахту. Он посоветовал поставить Нине Михайловне горчичники и дать пару таблеток аспирина, чтобы простуда вышла потом. «На спину горчичники, только не на грудь!» — суетился Гена.

Виктор улыбнулся Гениной наивности, трогательному совету его, спустился по трапу к Пятнице.

Ваня, разобравшись, в чем дело, тоже улыбнулся:

— Горчичники, говоришь, Гена предлагает? В переводе на мягкую пахоту… Возьми, вот у меня есть про запас бутылочка! Для начала…

— Ну, Ваня!

Она, кажется, пришла в себя, приободрилась. Из — под одеяла и накинутого поверх полушубка, темные, как сливы, горячо просияли глаза.

— Почему не переоденешься? Мокрый…

— Сейчас, милая…

Что-то важное нарождалось в эти мгновения.

— Нюра Соломатина в Салехарде, у сына гостит… К ним бы зашла. Я ж говорил о них. А так-то вот зачем?..

— Не хочу я ни к какой Нюре… Ты слышишь, не хочу!.. Какой ветер и волны… Ветер…

— Нина…

— Все нормально, родной мой…

Пахнущие дождевой водой руки ее все еще были зябкими…

Каким ветрам суждено еще задувать на салехардском рейде? Каким туманам скатываться с белеющих вдали снежных круч Полярного Урала и щедро обносить своей громовой влагой необозримую тундру, простирающуюся сразу от городских окраин, от глинистых, гиперборейских берегов Полуя? Сюда — в туманные, невидимые из-под руки столетия чалили свои кочи неустрашимые архангелогородцы, новгородские и тобольские торговые люди, поспешая к богатому торгу — пушной и рыб — нон ярмарке, или, совсем уверясь в силе и отваге, плыли под смоляным парусом дальше — в земли Мангазеи златокипящей.

Много ветров студили свой пыл в деревянных улочках древнего Обдорска, носового города, стуча озябшими ладонями в ворота небольшой крепостцы — заставы, так и не отразившей ни одного предполагаемого приступа самоедских тундровых племен, не испытав ни одной губительной осады. Щедро жил старинный, поднимающийся на краю империи, полярный городок. Но отчего все мерещится и теперь затурканному комариной экзотикой южному люду, с опозданием наслышанному о тяжеловесных, как бревна, осетрах и нежных, сочнейших нельмах, эта старорусская основательность — и в залетевшем на вертолете на день — два в свою контору бородатом геологе, который похож не то на угрюмого казачину, не то на царского стрельца, или земский заседатель почудится в замотанном хитроване, меднолицем экспедиционном снабженце? Или прорежется вдруг в узкоглазом взоре ненца — оленевода сама ягельная тундра, морошковый и песцовый край, край земли — Ямал!

Какие ветра задували! Над дубль — шлюпкой и шхуной лейтенанта адмиралтейств — коллегии Дмитрия Овцына, над кораблями Степана Малыгина после того, как указующий перст Петра, прочертив крепким императорским ногтем дорогу во льдах, благословил на дерзкий путь в неисследованные владения обширного государства.

Какие ветра!

Надвигается осень. Судам осталось совершить до ледостава один — два рейса к этим берегам, пора к югу, к портам приписки. И сейчас белый туристический теплоход «Тобол» спешит дать отвальный гудок — тоже туда, к югу, куда собираются в путь и птичьи колонии.