Три года назад по предложению Бокова в постановление правительства об ускорении разработки нефтяных месторождений Западной Сибири был включен пункт о строительстве железной дороги Туровск — Сарья. Разработку проекта поручили новосибирскому институту. Минул год, и вот он, долгожданный проект, но что это?.. Железная дорога в нефтяное Приобье шла почему-то из Томска, через Колпашево, а необъятный север Туровской области по-прежнему оставался бездорожным… Была жаркая схватка с проектантами, обком настоял на своем, новый проект поручили разрабатывать свердловскому НИИ. Опять ожидание, опять время. Позавчера уральские проектировщики представили проект. Он повторял все изъяны предыдущего, но только с другого боку. Теперь дорога шла из Свердловска через Тавду, а неоглядные таежные просторы Прииртышья и Приобья опять оставались бездорожными, и даже златоглавый Тоборск — бывшая белокаменная столица всея Сибири — оказывался далеко в стороне от железной магистрали. Когда-то тоборские купцы сдуру откупились от строителей транссибирской магистрали и та на 300 верст не дошла до города, отчего тот скоро захирел, превратясь в обычный уездный городишко. Надо было поправлять роковую ошибку квасных отцов города, стальной магистралью связывать с миром жемчужину сибирского зодчества, заповедный памятник прошлого — белокаменный Тоборск, в котором к тому же в недалеком будущем наверняка придется строить химкомплекс по переработке сибирской нефти. А его без дороги — не поднять.

Все это Георгий Павлович высказал уральским проектировщикам. Те демонстративно скатали листы ватмана в рулоны и церемонно откланялись. Боков позвонил министру строительства путей сообщения, но тот, даже не выслушав, посыпал упреками: расточительство, неумение перспективно мыслить. Произошла острая, лобовая стычка. Ни тот, ни другой не захотели уступать, сглаживать. Холодно и сухо простились, крайне недовольные друг другом. Чуть поостыв, Боков позвонил в Госплан, но министр, как видимо, опередил. Председатель тоже не стал выслушивать: осведомлен, не поддерживаю, «а если обкому угодно, пусть выделяет средства на изыскательские работы и новый проект, приемлемый товарищем Боковым». Георгий Павлович не только молча проглотил ехидные слова председателя, но еще извинился за беспокойство и вежливо попрощался.

Жизнь подкатила к ногам крутой перекресток: либо смириться, принять уральский вариант, либо выходить на самый высокий уровень и начинать рискованный, почти безнадежный поединок с министерством и Госпланом. Целый день раздумывал Георгий Павлович. Даже в случае маловероятной победы он обретает двух сильнейших недоброжелателей в высших сферах. «Риск велик и бесспорен, но и ставка велика», — подумал Боков, снимая трубку с аппарата «ВЧ».

— Здравствуйте, товарищ Боков. Слушаю вас, — раздался негромкий, спокойный, хорошо знакомый голос.

— Здравствуйте… — откликнулся Боков, назвал собеседника по имени-отчеству. — Не смогли бы вы принять меня по чрезвычайно важному, неотложному делу?

— Вы в Москве?

— В Туровске.

— Послезавтра в шестнадцать. Устраивает?

— Вполне. Спа…

— До встречи.

И короткие негромкие гудки. Потом голос связиста:

— Переговорили?

— Да-да. Спасибо.

Бесшумно положил трубку. Провел ладонью по разгоряченному лицу. На миг прикрыв глаза, расслабился и тут же нажал кнопку селектора.

— Слушаю вас, — прозвучал хрипловатый голос помощника.

— Через час соберите ко мне заведующих отделами: строительным, промышленным и нефтяным, начальников нефтяного и строительного главков, директоров НИИ.

Оделся. Сказал в приемной:

— Вернусь через полчаса.

И вышел на улицу.

Только спустился с крыльца, вдохнул глубоко и раскованно, как перед ним появился управляющий сельстроя — хитрый, пронырливый, хваткий, играющий под мужичка-простачка. Раскланялся и прилип репьем. Пришлось останавливаться, выслушивать, обещать, советовать, теряя стремительные минуты, так нужные для раздумья…

Пустыми заснеженными переулками, ломаными тихими улочками Боков вышел к заснеженной реке, давшей название городу. Подошел к краю высокого, почти отвесного обрыва и засмотрелся. На той стороне реки вытянулись цеха фанерного комбината. У берега торчали занесенные снегом, вмерзшие в лед две баржи и катер. Густо дымила высоченная комбинатская труба. А вокруг комбината, как бы тесня его к реке, сгуртовались домишки. Их было много — одноэтажных и двухэтажных, с мезонином и верандами, с крытыми дворами, садами и огородами. Несмотря на строжайший запрет горисполкома, этот район «самстроя» с каждым годом расширялся и рос. Весенние паводки иногда заливали его целиком. По улицам плавали на лодках, имущество хоронили на чердаках. Давно надо было построить там настоящую дамбу, а правый берег укрепить, отсыпать набережную, построить новый мост… Все надо — непременно, безотлагательно! — а сил… Одна надежда на нефть. Область становится единственным живым притоком союзной нефтяной реки, и, чтобы тот приток ширился и углублялся, нужны не только капиталы, машины, стройматериалы, но и люди. Их трудно зазвать сюда, еще трудней удержать. Нужны блага, комфорт, культура. Нужен настоящий современный город… Только нефть сможет поднять древний деревянный Туровск. Вздыбить и окрылить весь край. «Аэродром. Вокзал. Набережная. Хотя бы эти три колышка вбить. Если поддержат с проектом железной дороги, можно выходить… Подготовить расчеты, записки, проекты… Одни сутки… Успеем. Не впервой, не на голом месте…» Глянув на часы, Боков заспешил обратно, к центру города.

Глава двенадцатая

Не думал Фомин, что так болезненно переживет историю с награждением. Дважды по своей вине выпустил он из рук Золотую Звезду Героя и оба раза пережил это сравнительно спокойно: подосадовал, посетовал — и все, судьбу не клял, не страдал, не мучился от раскаяний. Наверное, потому, что был еще не стар и не так болен, верил в будущее, а тут…

Из-за того, что Крамор заглянул в распахнутую обидой душу Фомина, тот всячески уклонялся от новых встреч с художником. Нежданный разговор с Бакутиным лишь слегка притушил боль оскорбленного самолюбия, и только идея семивахтовки спасала мастера от душевной катастрофы, отвлекала его, и он хоть не преодолел обиду до конца, но все же перемог себя и вспоминал об уплывшей Звезде все реже и все менее болезненно.

На торжественное собрание нефтяников по поводу вручения наград Фомин шел неохотно. И, верно, в отместку за это, за обиду и зло на всех, судьба преподнесла старому мастеру еще один урок…

Его избрали в президиум, усадили в центр застолья, между Боковым и Румарчуком. Вручавший награды Боков произнес недолгую, прочувственную речь, зачитал Указ, и Шорин уже привстал, уверенный, что чествовать именинников начнут с него, но Боков вдруг сказал:

— Думаю, вы не осудите меня, если вопреки сложившемуся правилу я вручу первую награду не Герою Труда, не кавалеру ордена Ленина, а тому, кто пробурил знаменитую скважину Р-69, давшую первую живую нефть Сибири, кто распечатал нефтяной Турмаган, — прославленному буровому мастеру Ефиму Вавиловичу Фомину.

У Фомина окаменели ноги. Упираясь руками в сиденье стула, он с трудом разогнул колени, поднялся и принял награду.

— Держи, Ефим Вавилович, — растроганно сказал секретарь обкома. — Носи с честью. И будь счастлив.

И столько душевного тепла, неподдельного участия и доброжелательства проступило в его голосе, что расчувствовавшийся мастер крепко обнял Бокова и они расцеловались, и никто уже в рукоплещущем зале не расслышал, как секретарь обкома сказал:

— Твоя Золотая Звезда от тебя не уйдет.

Обмякший, хмельной от счастья Фомин азартно хлопал в ладони, когда Боков прикреплял Золотую Звезду к пиджаку Шорина, и к трибуне для ответного слова Ефим Вавилович шел, не чуя ног.

Заговорил негромко, со счастливой отрешенностью и неприкрытым, граничащим с отчаянием ликованием:

— Сегодня праздник. На него негоже с пустыми руками. Наша бригада пришла сюда с обязательством — набурить в будущем, семидесятом… — Сделал паузу, набрал в легкие воздуху и выдохнул в притихший зал: — Сто тысяч метров…