— Ладно, — говорит служащий югославской короны. — Я позволю вам вернуться в гостиницу и в качестве личного одолжения с моей стороны провести там еще одну ночь. Но самое позднее завтра утром вы должны вернуться в город. И вас будет сопровождать наш сотрудник.

Моя мать преувеличенно благодарит его за проявленное великодушие, я поднимаюсь из желтого, как зубы курильщика, кресла, делаю поклон, и — хотите верьте, хотите нет — мы действительно успеваем вернуться к обеду: суп с клецками, телятина со шпинатом и запеченным картофелем, компот из ревеня. Правда, моя мать ни к чему не притрагивается, а я и без того не отличаюсь хорошим аппетитом.

Во второй половине дня мать звонит в Аграм, ей надо поговорить с дядей, надо сообщить Эльзе Райс, что мы возвращаемся раньше времени, ей надо успеть сделать все, что можно в бюрократически предписанной спешке. Дядя перезванивает нам вечером. Он сообщает, что снял нам комнату в немецком пансионе Вагнеров, потому что когда дело дойдет до возвращения в Вену, проживание на квартире у евреев (а о последнем месте проживания за границей тамошние чиновники наверняка захотят узнать) послужит самой скверной из всех мыслимых рекомендаций на получение въездного билета в тысячелетний рейх…

В маленькой затхлой комнате немецкого пансиона Вагнеров я впервые становлюсь свидетелем того, как обстоят дела на форпостах истинно немецкого духа в Южной Европе. Гости с ныне уже ввязавшейся в войну тысячелетней родины-матери появляются крайне редко, их можно сосчитать на пальцах одной руки, однако все немечество Юго-Востока — учителя из Добруджи, коммивояжеры из Семиградья — выходит здесь друг с дружкой на связь. Эти люди восседают за узкими столами в маленьком обеденном зале, уплетая каждый раз как бы недовешенные порции, — оставляющие едока наполовину голодным и тем самым (может быть, и намеренно) оставляющие место мечтаниям о исконно и посконно немецком будущем здесь, в западном углу Балкан, погрязших, на их взгляд, уже слишком надолго в ленивом и подгнившем славянстве. На немецком певческом празднике в Аграме эти надежды на будущее вырываются из множества глоток сразу, и я представляю себе, как разгоряченные истинно немецкими мелодиями певцы в белых гамашах и певицы в австрийских национальных юбочках заполняют и переполняют пансион в такой мере, что блаженно улыбающаяся фрау Вагнер вывешивает на дверях практически никогда не используемую табличку «Свободных мест нет» и рассуждает при этом так:

— Регенсбургские «Воробьи» в Аграме — об этом-то я всегда и мечтала!

А певцы, вышедшие из мальчикового возраста, разумеется, прихватили с собой из старого рейха нотные тетради с новейшими боевыми гимнами и маршами, и маленький нотный альбом консерватории города Граца под названием «Мы маршируем» становится особенно лакомым объектом для приобретения или обмена. Штирийский учитель аранжировал основные гимны нацистского движения, такие, как «Хорст Вессель», «Кто в наше время жизни рад» и «Стрелок я вольный, где же дичь» — для двух-трех блокфлейт и армейских барабанов. Правда, остающиеся за рубежами матери-родины немцы пытаются остудить жгучие нибелунговы страсти, разбавив их гимнами новому урожаю, плясовыми куплетами и песнями о тоске по родине, или исполняют новые песни о сельских праздниках, как то и предписывает департамент отдыха Министерства сельского хозяйства:

Однако даже столь высокоодаренной группе исполнителей из консерватории города Граца не дозволяют исполнить в главном певческом зале при широком стечении публики «Хорста Весселя» — пока еще не дозволяют. После ужина в пансионе учитель наигрывает эту песню в тесном кругу на блокфлейте, подыгрывая вполсилы на барабане, — как национальную застольную музыку — и без слов. Уж этого-то запретить нельзя, такого мнения придерживается и фрау Вагнер, помогая сегодня обеим служанкам-хорваткам прибраться в комнатах (как правило, она этого не делает) и с раскрасневшимся не от вина, а от национальной гордости лицом предлагая обоим грацским музыкантам — блокфлейтисту и барабанщику — по второму куску торта.

Неплохая маршевая музыка однако же для великого возвращения в рейх, которое нам предстоит, раз уж и семейный клан Соседа в Вене, и моя мать, и даже мой дядя-монархист, и, самое удивительное, находящийся в Англии Капитан приказывают моему младенческому «я» оттянуть войска в пределы тысячелетнего рейха!

— Мне не хотелось бы, чтобы мой племянник на всю жизнь остался бездомным скитальцем, — сказал дядя Капитанше.

А сам Капитан после падения Парижа в июне написал из Лондона: «Я предоставляю тебе карт-бланш. Делай все, что нужно, лишь бы ты сама и ребенок оказались в безопасности. Развод так развод; судебное признание арийского отцовства, если угодно»… Ему кажется, будто это так просто; тогда как цены на лже-отцов и на стариков, готовых дать свое имя матримониальным способом, выросли, пока суд да дело, совершенно немыслимо. 18 месяцев назад на курорте Пиштьян все это было бы не в пример проще!

Рассказываемые мне на ночь матерью сказки внезапно перестают сводиться к репертуару, составленному из Румпельштильцхена, Белоснежки, Кота в сапогах и таких впечатляющих фигур, как императрица Мария-Терезия и принц Евгений, — теперь меня потчуют библейскими сказаниями начиная с Вавилонской башни и вплоть до Даниила в яме у льва, от манны небесной до исхода евреев из Египта. Особенно воодушевляют ее самое массовые сцены, подобно как раз Исходу целого народа со всем скарбом, — длинные бороды развеваются на ветру, Красное море переходят они аки посуху, потому что грозные воды расступаются перед ними, а заканчивая такую историю, мать, в отличие от привычных концовок в сказках братьев Гримм, резюмирует: «А если бы они не умерли, то жили бы до сих пор!» И знаешь ли, добавляет она, среди них был и твой пра-пра-прадедушка! Итак мне ежевечерне приходится, победоносно выпятив грудь, форсировать вместе с древними евреями Красное море или бесстрашно возлежать с Даниилом в яме у льва — и все это только затем, чтобы подготовиться к печальному осознанию собственного изъяна, который никак не скомпенсируешь самодельными стишками:

И это означает, что скоро нам и впрямь предстоит возвратиться в рейх.

Своеобразное детсадовское воспитание, сложившееся между исполняемой на барабане мелодией «Хорста Весселя» и победоносно форсирующим Красное море пра-пра-прадедушкой, должно быть, настолько пробудило и расшевелило мою фантазию, что я начал предаваться игре воображения уже на собственный страх и риск, сидя в скучной комнате пансиона, стены которой были выкрашены масляной краской, а оба оконца находились лишь на самом верху, в потолке, как если бы дело было в монастырской келье или в тюремной камере. Сидя в одиночестве по многу часов, пока Капитанша в очередной раз бегала по инстанциям, я воображал себя всадником, мчащимся по пескам пустыни или отправляющимся на охоту в угодьях замка Виндснау. Я подкладывал под себя диванную подушку с вышитыми на ней словами «Тебе будет удобно» и переживал, сидя в этом седле, изумительные приключения. А когда я приспускал штанишки, эта скачка оборачивалась приятной щекоткой для моего маленького кончика, и вот уже, испытывая сладостное утомление, я обмякал в седле, оставив на подушке «Тебе будет удобно» несколько скользких капелек и, несомненно, убедив Капитаншу в том, что уснул безмятежным младенческим сном.