Выслушав этот шансон Ральфа Бенацки, ознакомившись с полным набором обвинений и проклятий как в письмах, так и по телефону, можно было затем и помириться, а тайная угроза «кинжала Войцека», который, якобы, хранится у Фришхерца в чемоданчике с профессиональными инструментами, — она ее никогда не принимала всерьез.

Песни, уложенные в багаж и звучащие на устах у штурмовиков из консерватории города Граца, например, такие:

звучат хотя и не слишком достоверно, но перспектива стать в том или ином смысле (с оглядкой на обстоятельства, предлагаемые XX веком) Жанной д’Арк или Леонорой обвиненного в государственной измене Бруно Фришхерца наполняет многолетнюю любовную интригу куда более всепоглощающей интенсивностью, чем даже во дни самых отчаянных писем ревности летом 1936 года, которые приходилось прятать на груди под шелковым платьем наимодного фасона во время послеполуденных посиделок в гостинице «Ладнер» на Грундльзее за чашкой «капучино» и куском торта в семейном кругу.

С какой стати жена Капитана отправляет с недавних пор каждую неделю в Вену посылку с кругами колбасы и брусками шпига с перцем? Меня берут с собой в райское изобилие деликатесной лавки на Илице, и я лично наблюдаю за тем, как исподтишка посмеивающийся продавец с маслянистыми щеками укладывает в обитый стекловолокном ящик не меньше колбас и шпига, чем обычно продает за целый день.

— Такого в Вене больше нет, — объясняет мне Капитанша. — Мне пишут, чтобы я это им присылала!

Но кто же в Вене способен сожрать эти дюжины колбас, кто может прогрызться сквозь эти горы шпига? Меня самого уже от второй дольки шпига начинает тошнить. Речь наверняка идет не просто о жратве, эти копченые вестники югославского изобилия должны иметь и какой-то высший смысл (разумеется, тайный), и основывается он на соотношении веса в естественном и в копченом виде. Возможно, по возвращении в Вену нам предстоит торжественное шествие вроде того, на которое мне разрешено было посмотреть здесь, с балкона квартиры зубного врача над Илицей, в день рождения крестьянского вождя Мачека, а съестные припасы, потребные для этого, там отсутствуют и их приходится высылать? Таким образом копченые символы приобретают в моих глазах пусть и потаенный, но все же доступный пониманию смысл, — выходит, мне предстоит и в Вене понаблюдать из какого-нибудь окна за тянущимися по улице празднично изубранными телегами, на которых будут стоять шесты с нанизанными на них кругами колбас, и девушки в национальных костюмах заведут прямо на телегах хоровод вокруг рыжеватых пирамид из брусков шпига с перцем. А что касается так поразившей меня винной бочки с неиссякающей струей, то такую, судя по всему, вопреки лишениям Второй мировой войны, можно раздобыть прямо в Австрии. С моей тогдашней точки зрения детали празднества имеют куда большее значение, чем вопрос, а в чью честь его, собственно говоря, устраивают? В надежде вскоре вновь увидеть те же круги колбасы и бруски шпига уже в облагороженном виде вестников бесконечных торжественных шествий я с интересом посматриваю на продавца, заколачивающего посылочный ящик гвоздями.

Если бы я только знал, что эти ящики с колбаской и со шпигом представляют собой гонорар натурой «красавчику Лулу», организовавшему с благословения всех заинтересованных сторон (включая самого Капитана) в политическом смысле оппортунистический бракоразводный процесс против Капитана Израиля Своей Судьбы.

Экземпляр составленного Лулу искового заявления о разводе уже лег на стол «суровому господину» из Берлина в немецком генеральном консульстве, который однако же потребовал вдобавок и заграничный паспорт жены Капитана, но, прочитав исковое заявление, уже несколько более приветливым тоном сказал:

— Вице-консул Регельсбергер вернет вам паспорт с соответствующими пометками на вокзале, и, пожалуйста, сообщите нам как можно скорее дату вашего отъезда, присовокупив квитанцию о покупке билетов!

Ясно, что монументальную серьезность и национальное достоинство возвращения в тысячелетний рейх, осуществляемого при поддержке немецкого генерального консульства, нельзя ставить под сомнение чрезмерным акцентом на съестное в багаже, а значит, никаких кругов колбасы, нанизанных на руку, никаких брусков шпига в ручной клади!

Если бы на проводы догадались пригласить здешнего владельца типографии Каспаровича с его вечно набитым брюхом, какого не постеснялся бы и Санчо Панса, он, возможно, сострил бы в первый и в последний раз в своей жизни набожного католика-наборщика, не зря же мысль о покупках в деликатесной лавке на Илице пришла в голову именно ему. «Сначала сало, а мы следом», — вот что он мог бы произнести.

В эмиграцию, естественно, отправились с фотоальбомами — с маленьким коричневым, на обложке которого оттиснуты цветы, из школьных и девических времен — снимки с длинными косами и лютней в руках, моментальный снимок в образе индианки на достопримечательном балу-маскараде, групповые фотографии на горных перевалах: восхождение на Этчер в день весеннего равноденствия, копия официальной фотографии из студенческого билета. Большой черный альбом с белым кантом: свадебное путешествие — на одной из скал на острове Арбе, безыскусное жилище Фришхерца на Шоттенринге, Капитан в конце периода службы в статусе Матросика, но уже со священной для него уже тогда трубкой «Данхилл» во рту, Капитан в штирийском национальном костюме и головном уборе на борту парохода «Рудольф» (летом на Грундльзее), двойной портрет супружеской четы, снятой Фришхерцом при помощи первоклассной «лейки», той самой, которая запечатлела и боевые пляски албанцев, и съезд нацистской партии в Нюрнберге. Зеленый альбом: первая фотография моего младенческого «я», моя млекососущая малость во всех мыслимых и немыслимых ситуациях; затем уже — в клетчатом комбинезончике и белой вязаной шапочке (шапочке следовало быть синей, однако правило — синее для мальчиков, розовое для девочек — было признано в семье слишком мелкобуржуазным) — на первых рискованных выходах под устрашающие атаки венского воздуха; на руках у матери; глядя снизу вверх на отца: между нами мяч — между его жирафьими ногами и моими ножками таксы.

Но когда окончательно решаешь вернуться в рейх, невозможно на голубом глазу прихватить с собой в яму ко льву фотодоказательства осквернения расы (пусть и миновавшего), тем более что возвращаешься без опаски — в благодетельной тени полноправного великогерманского паспорта. Так что же, Капитанше следует утопить фотоальбомы в Саве, и пусть все прекрасные воспоминания плывут по течению в сторону Белграда? Как бы поступил на ее месте Капитан, нельзя себе даже представить, но ведь то и дело слышишь о нежнейших мужчинах, отцах семейства, трогательно любящих супругах и пылких любовниках, которые в часы опасности без колебаний и вроде бы без страданий избавляются от священных амулетов былого. Не исключено, что и Капитан взошел бы на мост через Саву, чтобы избавиться от фотоальбомов, может быть, насвистывая какую-нибудь тоскливую песенку, лишь бы получше выглядеть в собственных глазах:

Нет, это нельзя себе даже представить, во всяком случае, Капитан в своих штудиях сербо-хорватского языка не дошел до декламации южно-славянской лирики и до распевания туземных любовных и разлучных песен. Может быть, оставить альбомы (кроме девического, с цветочным тиснением на обложке) у брата Капитана или у Эльзы Райс? Но какая разница, если с ними все равно навеки расстанешься?