— Где ваш муж?

— Он меня оставил, — говорит Капитанша.

— И где же он находится?

— Это мне неизвестно.

— Ну, так и что же вы, немецкая женщина, здесь делаете?

Все эти вопросы и ответы заранее, из соображений безопасности и на всякий случай, отрепетированы в разговорах с Регельсбергером и братом Капитана. Однако четкий прусский голос, исходящий из небесно-голубого кителя, не задает больше никаких вопросов, а напротив, разражается монологом: место каждого немца сейчас — в пределах рейха, каждой немецкой женщине также надлежит вернуться в рейх, чтобы исполнить свой долг, там ее ждет сам фюрер, там ее использует в час решающей битвы сам народ… Что касается точного часа, когда наш народ, задыхающийся от нехватки жизненного пространства, возьмет причитающееся ему на Востоке, то определение этого часа — дело фюрера, которому До поры до времени нужен надежный тыл в схватке с Западом, которая вот-вот закончится нашей победой… А остающаяся еще нейтральной страна вроде здешней — это самое неподходящее, самое подозрительное место жительства для представителя или представительницы борющегося немецкого народа… Кроме того, каждый немец, остающийся сейчас за пределами Великой Германии, не имея на то жизненно важной причины, скоро будет объявлен государственным изменником, это уж как пить дать, и это вы как немецкая женщина наверняка понимаете, — говорит безукоризненный голос из небесно-голубого шерстяного кителя…

Примерно в это же время или, точнее, сразу же после того, как голос из шерстяного кителя столь четко очертил место немецкой женщины, дружба с Диновичем становится еще теснее и сердечнее. Теперь Динович частенько наведывается к нам в гости, главным образом — к чаю. Моя мать угощает его в комнате дяди чаем, рюмочкой, бутербродом с ветчиной, пампушками и, разумеется, очередным блоком сигарет. Динович наведывается частенько, он даже не держит зла на брата Капитана, который использует часы этих визитов для уединенных прогулок. На эти долгие чаепития не зовут и меня — и необходимые сведения мне приходится получать, припадая к замочной скважине, которую мы с Малой в таких случаях используем поочередно, но с одной и той же целью. Многого, правда, не разглядеть: мы видим лишь чайный столик с деликатесами, кольца табачного дыма, бутылку коньяка, водруженную на квадратную подставку торшера. Диван за письменным столом дяди, на котором сидят мать с Диновичем, стоит слишком далеко слева, ближе к окну, и из замочной скважины его не видно. Нам с Малой приходится довольствоваться аудиоэффектами: смешочками, шорохами, позвякиваньем ложечек, звоном бокалов и внезапным скрипом. Однако ничего решающего наверняка не происходит, иначе Динович не пригласил бы мою мать неделю спустя в ресторан. А сам он стал меж тем настолько значительной персоной, что мать принимает это предложение в надежде успеть ускользнуть, лишь когда он скажет: «А теперь поедем ко мне попить кофейку! Я сам варю его в турке и добавляю — это мой секрет — каплю розового масла». Разумеется, услышав отказ, Динович сердится, разумеется, багровеет, разумеется, зло бросает моей матери: если она не поедет к нему попить кофейку, то и к ней на чай он больше никогда не придет. Честь оказывают лишь тому, кто ее достоин! Я к тебе в гости сходил, вот и ты ко мне изволь!

На трамвае они едут до конечной станции, затем идут берегом Савы вдоль маленьких одноэтажных домов. Значит, здесь и живет Динович — в этой Богом забытой местности на реке, в одной из здешних полуразвалившихся глиняных лачуг, какие сошли бы скорее для рыбаков или речных матросов? Динович целеустремленно направляется к одному из домиков, достает из кармана большой кованый ключ и отпирает дверь. С улицы попадаешь в единственную комнату весьма спартанского вида и убранства: стол, три стула, шкаф и кровать, на которую и тянет Динович жену Капитана, предварительно заперев изнутри дверь, стремительно сняв сюртук, рубашку и брюки и с улыбкой, однако же чуть постанывая, произнеся: «Вот так-то!» Правда, как истинный кавалер он успевает еще и переоблачиться в полосатую пижаму. И вот Динович приступает к делу, Капитанша обороняется, Динович думает, что ее отчаянное сопротивление это театр, иначе с какой стати было ей заходить так далеко, согласившись приехать с ним на эту явочную квартиру на берегу Савы, Капитанша однако же сопротивляется с неослабевающей непримиримостью, а Диновичу не хочется доводить рукопашную до прямого насилия. Вроде бы малость успокоившись, он садится рядом с женой Капитана на кровать и принимается уговаривать и улещивать: он, де, привык к тому, что женщины повинуются ему беспрекословно, однако со столь экзотической, да к тому же полусумасшедшей дамочкой, как Капитанша, прибегать к насилию ему неохота. Моя мать встает, идет к двери и говорит, что, помимо всего прочего, у нее критические дни, и на этом точка! Динович в ответ смеется, набрасывается на нее сзади — и здесь можно запротоколировать второй раунд рукопашного боя, в ходе которого Капитанша теряет брошь в виде стрекозы с синими эмалевыми крылышками (изготовление венских ювелиров и подарок Бруно Фришхерца). Брошь в виде стрекозы закатывается под стол, да так там и остается. Теперь Динович, внезапно впав в ярость, подскакивает к двери, поворачивает ключ в замке, открывает дверь, выталкивает жену Капитана в ночную тьму и запирается изнутри. Подробности того, как она в конце концов добралась домой, Капитанша недолгое время спустя уже не может вспомнить, а брату Капитана она решает вообще ничего не рассказывать, чтобы не омрачать столь бережно лелеемую им дружбу с Диновичем.

Дома на площади Пейячевича я меж тем достиг таких успехов, что не только тетя Эльза, но и служанка Мала начинает поверять мне свои тайны. У нее я, как сказано выше, научился понимать силу слов, хотя, разумеется, обучение проходило, с ее стороны, на бессознательном уровне. Но и ее сознательные усилия обучить меня хорватским стихам-считалкам меня радуют:

Скоро я овладеваю этой премудростью, и тут мне преподносят припев:

После чего мы смеемся и носимся по всей квартире, потому что тетя Эльза как раз ушла за покупками. Мала нараспев произносит куплет, а я, с восприимчивостью, присущей детям, подхватываю припев. И вот Мала однажды (точно так же, как ранее тетя Эльза) таинственно отводит меня в сторону и демонстрирует собственное сокровище. Она держит его в коробке из-под мыла, а саму коробку — под кроватью стряпухи. Таким образом мы оба оказываемся в чулане для прислуги, куда тетя Эльза никогда никого не пускает, ложимся на пол и рассматриваем сокровища Малы: тонкие колечки, кусок янтаря, золотые монеты и наконец (причем Мала таинственно улыбается) — золотую цепочку с медальоном ангела-хранителя.

— Узнаешь? — спрашивает она.

Поначалу я отрицательно качаю головой, хотя цепочка выглядит точь-в-точь как та, которую подарила мне на крещение тетя Женни.

Эта новая тайна производит на меня, похоже, еще более сильное впечатление, чем сокровищница серебра. Неделями я ломаю себе голову над тем, не поинтересоваться ли у матери, где моя крестильная цепочка. Я откладываю и откладываю этот вопрос на потом, а он мучит меня все сильнее и сильнее. Наконец, собравшись с духом, я спрашиваю у Капитанши:

— А моя крестильная цепочка у тебя по-прежнему в коробочке?

— Конечно, а почему ты спрашиваешь?

— А у Малы точно такая же цепочка, вот почему!

Когда мать открывает шкатулку с драгоценностями, золотой крестильной цепочки с ангелом-хранителем там не обнаруживается. Скандал устраивать она однако же не желает: раз уж ангелы-хранители переходят на сторону служанок, то не время ли нам всем паковать чемоданы?