— Не болтай ерунды! У тебя в обрез. Мы не торопим. Лучше скажи: Сонька писала тебе о некоем Борисе?

— Да, писала. А что случилось?

Мария Афанасьевна взглянула на мужа. Он скосил глаза, разглядывая кончик носа. Запыхтел еще сильней.

— Знаешь, Лена, наша безголовая дочь замыслила выскочить замуж. Как тебе это нравится?

— Я еду… в некотором роде… на помолвку, — брюзгливо проговорил Сонькин отец из кресла.

— Да, Лена, это так. Ты не можешь нам помочь? Напиши ей, чтобы она не порола горячку. Она тебя послушает.

— Зачем, Мария Афанасьевна? — вскрикнула я.

Она бросила стопку рубашек на дно чемодана и нервно заходила по комнате. Забормотала на ходу:

— Нет, это черт-те что!.. Бред, чушь, ерунда собачья!.. — Остановилась напротив меня, потерла щеки ладонями. — Лена, ты знаешь, я не какая-нибудь замшелая ретроградка. Я понимаю, что все вы сейчас на особых дрожжах — очумелые, неистовые, безмозглые. Тебе я не сказала ни слова. Но Сонька! У нее же ни на йоту характера. Ее любым ветром сшибает с ног. Она болезненно мнительная. Мягкая, будто квашня. Ничего нет легче, чем обвести ее вокруг пальца. Она ребенок. И уже замуж? Ну, нет! — И опять заметалась по ковру туда-сюда.

Сонькин отец вынул платок и затрубил в него. Я сидела как пришибленная. Какой-то сон! Да в ту ли квартиру я попала? Маневичи ли это?

— Лена, что ты молчишь? Ну скажи что-нибудь! — опять подскочила ко мне Мария Афанасьевна. Я разглядывала поблекший узор ковра. — Ты-то ведь знаешь ее! Случись с ней такое, как с тобой, и она конченый человек. У тебя самолюбие, сила воли. Она в этом смысле — ноль. Уже не выплывет, случись что. А ей еще учиться и учиться!

— Не хочу учиться, а хочу жениться… — пробурчал Михаил Борисович. В первый раз сморозил глупость, сколько я его знаю.

Я подняла глаза и тихо сказала:

— Значит, к своей дочери у вас особое отношение?

Мария Афанасьевна замерла посреди комнаты.

— Ты ошибаешься, Лена. Дело не в том, что она наша дочь. Я бы ничего не сказала, не будь она абсолютно не приспособленной к жизни девчонкой!

Он первый раз сморозил глупость, она впервые была неискренна. И оба не заметили этого или не хотели замечать. Неужели и мне грозит такая же слепота, когда я стану матерью?

— Вы плохо знаете Соньку, Мария Афанасьевна. Она совсем не такая наивная, как вы считаете. Я ее не буду отговаривать. Извините.

— Да, да, Лена, конечно… Мы только советуемся с тобой, — смутилась Мария Афанасьевна. И вдруг закричала — Сколько, черт возьми, я должна положить галстуков?

Михаил Борисович взлетел с кресла и заревел:

— Откуда мне знать, черт побери, сколько нужно этих удавок?! Я хочу сидеть дома в халате, а не мчаться в Ташкент раздавать подзатыльники! Поезжай сама!

— И поеду!

— И поезжай! — Михаил Борисович стал стаскивать с себя пиджак.

Как я ни была подавлена, но не удержалась, прыснула: очень уж забавно они выглядели, стоя друг против друга со свирепыми лицами.

— Миша, сядь, — сказала Мария Афанасьевна.

Он бухнулся в кресло. — Я тоже сяду. — И опустилась на тахту. — Давай устроим минуту молчания.

Наступила тишина, только слышалось дыхание Сонькиного отца. Я быстро спрятала свою улыбку.

— Следовательно, Миша, так, — заговорила Мария Афанасьевна. — Полетишь все-таки ты. За себя я не уверена. Вдруг этот чертов Боря окажется таким пройдохой, что понравится мне? А ты поговоришь с ним по-мужски и не позволишь себя охмурить. Это раз. Потом потолкуешь со своей глупой дочерью. Говори жестко, не млей от нежности. Постарайся выяснить, не вешает ли она нам лапшу на уши, утверждая, что влюблена. Это два. Если эти болваны действительно друг от друга без ума… ну, тогда я не знаю, что делать!

— Шампанское пить, что же еще!

Оба они выдохлись.

Я положила деньги на стол и сказала, что пойду. Маневичи не стали меня удерживать.

3

Я пошла в гости к Татарниковой, как обещала.

Прежде каждый такой «выход в свет» вызывал у меня несусветную радость. Я крутилась перед зеркалом, приплясывала и напевала в предощущении шума и гама, в который вот-вот окунусь. А сейчас… Будто не на вечеринку шла, а исполняла тяжелую повинность. «Неужели так постарела?»— пугалась я и не находила ответа.

У Татарниковых был свой дом с садом на улице Советской, куда еще не добрались многоэтажные застройки. По дороге я встретила Усманова, разодетого, как на картинке, с прилизанными черными волосами, с картонной коробкой под мышкой. Я тоже несла Юльке подарок — букет поздних роз. Он не стоил мне ни гроша: срезала в своем саду.

— Ассалям алейкум! — сказал красавчик Усманов, показав золотые зубы. Оглядел меня с головы до ног, и в черных его глазах на миг мелькнуло восхищение. — Все цветешь, Солома.

Мы зашагали рядом.

— Где пропадаешь, Солома?

— Да где придется, Усманчик. А ты где?

— Ходи почаще на базар, увидишь. Мой лоток около тира. Поступил на курсы продавцов. Скоро будет свой ларек.

— Растешь, Усманчик?

— Да, Солома, я расту. Подожди, через пару лет обзаведусь машиной. Покатаю.

На этом наш светский разговор закончился; мы вошли в калитку Татарниковых.

Юлька выскочила из дома нам навстречу в длинном, до пят платье. В нем она казалась еще выше, прямо верста коломенская, да еще зачем-то нацепила туфли на высоких каблуках…

— Ура! Ура! Ленка пришла! Усманчик, какой ты шикарный! Ребята, что я вам скажу! Мои. ушли в гости. Будем одни! Хорошо, правда? Ой, какие розы! Спасибо, Ленка! А ты что мне принес, Усманчик?

— Посмотри, — процедил Щеголь, раскрывая свою коробку. Там были красивые босоножки. Юлька взвизгнула и влепила Усманову поцелуй в щеку.

Гости толклись вокруг накрытого стола. Федька Луцишин — в вельветовом пиджаке, при галстуке — слегка заалел, увидев меня. Я сразу поняла почему; около него переминалась, явно не в своей тарелке, та самая «крыса», о которой упоминала Татарникова. Он меня с ней познакомил, буркнув;

— Это Ленка Соломина, это Галюха.

У Галюхи было остренькое лицо, острый носик, острые плечи… Кажется, прикоснись к ней — и наколешься на что-нибудь. Но вообще-то она мне понравилась: скромная такая, напуганная.

Тут же были две Юлькины сестры, восьмиклассница и девятиклассница, обе длинные и тоненькие, как хворостинки. На подоконнике сидел и курил в открытую форточку ненавидимый мной Серый, остриженный наголо, с шишкастым черепом. Как он сюда попал?

Склонившись над магнитофоном, менял пленку какой-то клетчатый пиджак.

Юлька подхватила меня за руку и зашептала, стреляя глазами в его сторону:

— Это он. Пойдем познакомлю.

Звали его Андрей. Фамилию я сначала не разобрала: то ли Китаев, то ли Каратаев. Потом оказалось, что Киташов. На меня глянули веселые прищуренные глаза из-под огромного, массивного лба. «Ну и лбина!»— поразилась я.

Невысокий, плотный, коротконогий; крепкие скулы, на подбородке шрам — вот что я еще успела заметить в первый момент. Какой возраст, не поняла. Позже выяснилось, что двадцать четыре.

За столом он сел между мной и Юлькой и так хищно вцепился зубами в куриную ногу, что я покосилась на него и подумала: оголодал, что ли? А ему, похоже, плевать было, какое он производит впечатление. На меня ноль внимания, на Юльку тоже, да и остальных не жаловал, лишь жевал и посверкивал глазами. Я развеселилась: вот тип!

А Серый налег, конечно, сразу на спиртное и скоро понес:

— Солома, ты что, трезвенницей стала?

— Не твое дело.

— Солома, про тебя разные слухи ходят. Говорят, из дома сбежала. Верно?

— Заткнись!

Такими любезностями мы с ним обменялись.

Федька — что с ним творилось? — чуть не распластывался, ухаживая за своей остролиценькой. Сестры Юльки хихикали. Усманчик насмешливо кривил губы. Именинница трещала за всех сразу. Я поняла, что долго здесь не выдержу.

Так оно и случилось. Уголовник Серый помог.

Я встала из-за стола, чтобы перекрутить пленку, и услышала его вязкий, ленивый такой голос: