«Сестра, здравствуй! Не вздумай отсылать назад эту купюру. Вышлешь — не буду получать. Вскоре смогу оказать тебе более существенную помощь. Никаких «не надо». Помалкивай!

В том, что случилось, разбирайся сама. Мои советы не помогут. Голова у тебя есть, вот и думай.

У меня все в норме. Оформляюсь на заочный. Собираюсь на Север. Новый адрес сообщу. Пиши.

Вадим».

Накануне я получила зарплату. Из нее двадцать рублей отложила в ящик. Наберу еще тридцать и отдам долг Маневичам. От их денег у меня оставалось двенадцать рублей. Плюс Вадькина десятка. До аванса можно было вполне дотянуть, если ничего не покупать. А мне очень нужны были зимние сапожки. Старые лежали дома, да они уже совсем износились, и хотя снег у нас редкость (иногда нападает и растает), но в туфлях зиму не проходишь. Поразмыслив, я поняла, что придется обойтись войлочными сапожками за восемь рублей. Демисезонное пальто (такое в клетку, с капюшоном) у меня было и вязаная шапочка тоже. Так что перезимую, не умру.

Вообще с деньгами (после того как отдам долг Маневичам) получалось неплохо. Обедать я могла в детсаду, за что с меня высчитывали пустяки, а завтрак и ужин готовила себе сама. На базаре я купила десять килограммов картошки, притащила домой и ссыпала на веранде. Закупила оптом чаю, сахару, круп, — словом, набила свое дупло, как белка. На какое-то время этого должно было хватить.

Так что свободные деньги у меня — если ничего особенного не покупать, кроме мелочей, — должны были оставаться. И я решила — хоть расшибись! — откладывать каждый месяц по двадцать рублей, чтобы к маю что-то было в копилке.

Отменить майское событие я уже не могла, как не в состоянии была остановить время.

Тетрадь пятая

1

Молодой отец Атабеков закатил Котовой грандиозный скандал. Воспитательница Мальцева рассказывала, что мальчишка подкараулил Зою Николаевну, когда та вышла из ворот детсада, и помчался на нее на своем свирепо-красном рычащем мотоцикле. Котова закричала, заметалась туда-сюда, а потом побежала, он гнал ее по тротуару, как охотник трепетную лань… (Если только к Зое Николаевне подходит такое сравнение.) Потом он на нее вопил, а она так была потрясена, что ничего не могла ответить, и кончилось тем, что прохожие скрутили дикого отца семейства и вызвали милицию.

Зоя Николаевна с неделю ходила тихая и задумчивая, будто постигшая какой-то новый смысл жизни. С маленькой Фирузой она разговаривала таким ласковым голосом, что девчонка пугалась и съеживалась.

Я отложила на время по. ход в гороно, ждала дальнейших событий. Они последовали.

Как-то рано утром, сразу после завтрака, воспитательница Мальцева, унылая, болезненная женщина, с которой я толком ни разу не разговаривала, сказала, что меня зовет к себе Гаршина. Я вымыла руки после грязной посуды и пошла в знакомый кабинет.

Гаршина сидела за своим столом и невидяще смотрела в окно. На щеках ее пылали красные пятна.

На стульях около стены расположились Котова, необыкновенно свежая и чистая, в белой блузке и темном жакете, и две незнакомые мне женщины. Одна, сравнительно молодая, в очках с золотой оправой, курила, держа пепельницу на коленях. Другая, лет так пятидесяти, тучная, с крупной бородавкой на щеке, писала что-то в блокноте.

Гаршина посмотрела на меня, даже не на меня, а сквозь меня, и произнесла засушенным голосом:

— Соломина, вам надо кое-что объяснить этим товарищам из гороно. Садитесь.

Ну, что ж, я села напротив пришелиц и Котовой, лицом к окну. Сложила руки на коленях, как пай-девочка. Первый же вопрос меня ошарашил.

— Скажите, вы давно знакомы с отцом Фирузы Атабековой?

Это спросила молодая женщина, пуская дым.

— Как — давно знакомы? Нет. Один раз видела его здесь. А почему вы спрашиваете?

— Спрашиваю, значит, есть основания. Вы знаете, что он получил пять суток за хулиганство?

— Нет, не знаю. — Я пристально смотрела на нее. Мысленно я уже называла ее «очковой змеей».

— А как вы считаете, заслуживает он такого наказания?

Вот оно что! Сразу будто пелена с глаз спала.

Пожилая с бородавкой молчала и что-то быстро строчила в блокноте. «Стенографирует она, что ли?»— подумала я. Эта мысль меня почему-то развеселила, язык сам собой развязался.

— Его правильно наказали. Он же мог сделать Зою Николаевну заикой. Верно, Зоя Николаевна?

— Ты чего говоришь? Ты думай, чего говоришь! — отозвалась она.

— Подождите, Зоя Николаевна, подождите! — остановила ее женщина с сигаретой и успокоительно прикоснулась пальцами к руке Котовой. — Послушаем дальше.

— Ну, вот, — продолжала я радостно, — его, значит, наказали правильно. Но не забывайте о Фирузе. Она хоть и малышка, но тоже человек и гражданин. К тому же она не может дать сдачи. — Я начала задыхаться. — А Зоя Николаевна драла ее за ухо, как садистка. Зою Николаевну тоже надо лишить свободы. На пятнадцать суток. Вот мое мнение.

Сразу стало очень тихо. У пожилой женщины карандаш остановился в руке; она взглянула на меня испуганными глазами. Гаршина рассматривала свои ногти. У Котовой затряслись щеки и задрожали губы. Она открыла рот, но молодая гостья ее опередила.

— Вы осознаете, Соломина, что говорите?

— Да, осознаю. Вполне. А у вас другое мнение?

Она задавила сигарету в пепельнице.

— У нас, если хотите знать, такое мнение, что с вашим появлением в детском саду начались склоки и распри. Зоя Николаевна, безусловно, виновата, и она будет наказана по административной линии. Вы поступили грубо и непедагогично, Зоя Николаевна! Правда, любой воспитатель, самый хороший, не гарантирован от ошибок… Но ваше поведение, Соломина, ничем нельзя оправдать. Вы устраиваете сцены при детях, вмешиваетесь в воспитательный процесс, ведете себя нагло и развязно. У нас есть основание считать, что это вы натравили Атабекова на Зою Николаевну, раздув в его глазах инцидент с дочерью.

Я ахнула, но ее это не остановило.

— Неужели вы полагаете, что рекомендация Михаила Борисовича Маневича позволяет вам так распоясываться?

— При чем тут Маневич? — ворвалась я в ее речь.

— Вы спекулируете его поддержкой, вот при чем!

— Это неправда!

— Нет, правда! И я должна вам сказать, что никакие высокие знакомства не дают вам права нарушать трудовую этику. Вы что, своей работой не дорожите?

— Дорожу.

— Не заметно! На вашем месте, Соломина, я была бы тише воды, ниже травы. Понимаете? Тише воды, ниже травы, — повторила она значительно и поправила очки на переносице.

Пожилая женщина ерзнула на стуле, просяще сказала:

— Не надо об этом, Светлана Викторовна.

— Нет, надо, Екатерина Петровна! — возразила та. И мне — Куда вы пойдете, если вас уволят? Кто вас возьмет в вашем положении? Да и есть ли у вас нравственное право осуждать Зою Николаевну?

Я беспомощно взглянула на Гаршину. Она рассматривала свои чистые яркие ногти.

— Это называется — в своем глазу бревна не видеть… — буркнула Котова.

У меня застучало в висках. Пересохло во рту, язык стал толстым и неповоротливым. Откуда они узнали? Кто им сказал? Что ответить? «Только бы не зареветь», — подумала я, чувствуя, что глаза начинает жечь.

— Ну, ладно, ладно, Соломина, — смягчаясь, сказала очкастая. Мой несчастный вид на нее, наверно, подействовал. — Не надо так остро воспринимать. Мы хотим — вам добра. Понимаем, что ваша несдержанность объясняется отчасти вашим состоянием. Мы ведь тоже женщины. Продолжайте спокойно работать, но возьмите себя, пожалуйста, в руки. Можете идти.

Я встала, как слепая. Гаршина вдруг негромко рассмеялась и воскликнула:

— Поразительно!

Они все взглянули на нее.

— Идите, идите, Соломина, — поторопила меня молодая Светлана Викторовна.

Прикрывая дверь, я слышала, как Гаршина сказала: «Как вам не стыдно!» И что-то еще. Потом раздался пронзительный крик Котовой, словно ее резали. Загремел стул.