Киташов прервал свои музыкальные упражнения, отбарабанив еще «чижика-пыжика», встал и начал кружить по комнате. То замрет около серванта с хрусталем, то возьмет в руки костяную безделушку, то потрогает пальцем полировку «стенки»— и все это с круглыми глазами и шепотом: «Богато-о…»

«Забавный, — рассеянно думала я, следя за Киташовым. — Как он жалеет самого себя», — думала я о Максиме. Андрей упал в кресло и выдохнул:

— Да-а! Вот так хоромы! Вам нужно завести собаку. Охранять все это добро. Вот, смотрите, что я принес! — Из кармана брюк вытащил камень величиной с кулак и протянул его мне. — Ну, как?

Я пожала плечами.

— Обычная булыга.

— Ничего подобного! По-моему, это метеорит. Давайте думать так. Это интересней.

«Приезжай, утешь меня», — вот весь смысл.

— Кстати, Лена, я есть хочу. Зарплату прикончил пять дней назад. Купил отличную резиновую лодку. Правда, здесь воды мало, но это ерунда. Больше всего я люблю картошку.

— А ну тебя! Вари сам. Картошка на веранде.

— Хорошо. Отлично. Ты не пожалеешь. Я сварю на двоих. — Он ушел, размахивая руками, на кухню.

Внезапно меня охватила такая злость, что я вскочила и сжала кулаки. Все повторяется!

Не так ли случайно я встретила Максима?

Этого типа нужно немедленно выгнать!

Все они на один лад, эти ловцы душ, эти хозяйчики жизни, шагающие по земле, как по своей вотчине. Этот не лучше того! Тот не лучше этого! Они могут носиться со своим больным зубом и стонать, будто помирают, а потом прикончат другого человека и не заметят. Меня трясет от их улыбок, широких плеч, самодовольных морд.

Я напишу ему, вот что я сделаю! Мое письмо будет кричать, вопить, и каждая буква будет проникнута ненавистью, чтобы он понял: я тут не кисну, не сожалею.

И он для меня не прежняя звезда, на которую молятся, а черная дыра в небосводе!

А этого типа немедленно вон!

Я выскочила на кухню. Андрей стоял около раковины и держал руку под струей воды. Вода была окрашена кровью.

— Смотри, как полоснул, — с непонятной гордостью сказал он. — Чуть не до кости!

Я хмуро уставилась на него.

— Как это тебя угораздило? Теперь перевязывать надо. Что тебе вообще здесь нужно? Поешь и уходи.

Я сходила за бинтом и йодом в спальню, где у хозяев была большая аптечка. Он протянул руку:

— Ого, как хлещет! Как бы я не потерял сознание. Ты пила когда-нибудь человеческую кровь? Многие этим занимаются каждый день. Давай собирать ее в тазик — вдруг понадобится?

— Перестань трепаться! Тошно. — У меня мелькнуло подозрение: а не специально ли он резанул себя ножом? С такого станет! Я посмотрела на него и встретила невинный смешливый взгляд серых глаз. — Слушай, больше не смей ко мне приходить. Я этого не хочу, понятно?

— Конечно, ясно! — легкомысленно откликнулся он. — Все проще пареной репы. Ты боишься. Дрожишь, как заяц.

— Чего это я боюсь? Почему это дрожу?

— Меня боишься. Думаешь; вот еще один искуситель! Нужно мне это! Обольстить — не проблема. Мне понравилось, как ты тому подонку врезала и с отцом разговаривала. В тебе что-то есть. Меня, например, интересует, как ты будешь одна растить ребенка? Он у тебя когда родится?

Я отбросила его руку.

— Не твое дело! — И поймала себя на мысли, что мы говорим так, будто сто лет знакомы.

— Кто у тебя будет — мальчишка или девчонка? — деловито спросил Андрей.

Я засмеялась.

А через секунду вдруг провалилась в темноту. Стояла, смеялась — и нет меня. Очнулась полулежа на стуле, с горьким привкусом во рту, слабостью в теле. Андрей склонился надо мной.

— Ну как?

— Что это было?.. — прошептала я.

— Элементарный обморок. Дотащить в кровать?

— Не. надо… сама. — Я встала.

— Это плохой дом, — сурово сказал Киташов. Он, кажется, был потрясен. — Два несчастных случая за пятнадцать минут. «Скорую» вызвать?

— Не надо.

— В аптеку сбегать?

— Ничего не надо.

— Мне смыться?

— Да, уходи…

— Смываюсь! Но я еще буду приходить! — пригрозил он и направился, размахивая руками, в прихожую.

Я закрыла за ним и доплелась до кровати.

Ничего себе! Уже падаю в обморок. А что дальше будет?

Тетрадь седьмая

1

Гаршина уволилась; бабка Зина разболелась; тетя Поля впала в какую-то хандру и уже дважды пересаливала суп; Михаила Борисовича с инфарктом отвезли в больницу, и прилетела Сонька; Андреи уехал в командировку, о чем сообщил мне по телефону (а кто его просил?); Вадька прислал письмо из Хатанги, куда завербовался на метеостанцию, и сто рублей; мои родители вернулись с курорта (я мельком видела их на улице)… И вдруг сразу, без предупреждений, как бывает у нас, наступила горячая и сильная весна.

Зоя Николаевна Котова заняла кабинет заведующей, выбросив все поломанные игрушки, которые хранились в ящике у Гаршиной. Она позвала меня к себе и завела такой разговор;

— Дело прошлое, Ленок. Скажи, неужто ты и сейчас считаешь, будто я была не права?

Я подумала, что все ей идет на пользу; и ссоры на работе и нелады с сыном, — так она расплылась лицом и телом, такой стала гладкой, лениво-округлой, так сыто выглядела.

Недружелюбно, но ровно я ответила; да, считаю. Котова присела рядом и обняла меня за плечи. Я отстранилась. Она засмеялась горловым незлобным смехом.

— Эх, Ленок, Ленок! Ничегошеньки ты не понимаешь в жизни! — (Все, кроме меня, понимали жизнь, разбирались в ней, как в таблице умножения!) — Неужто ты думаешь, что я такая злюка, вредина и гадина? Да ты ко мне в гости домой хоть раз зайди! Да я же душа-человек, Ленок! Я до-обрая, я хлебосольная… дурашка ты! Ну, нашла у нас с Гаршиной коса на камень. Допекла она меня, прямо невтерпеж стало. И нудила и нудила! Тут не захочешь, а сорвешься. А я вообще-то детишек люблю. Чего бы я тогда тут работала, если бы не любила? А строгость, без нее тоже нельзя. Слушай, Ленок! — Котова положила руку мне на колено. — Вот что я думаю, Ленок. Сейчас все воспитатели с образованием. Хоть училище, как я, да кончали. А ты без всего. Я могу так сделать, что тебе мою группу отдадут. Претенденты есть, но мы их обойдем. Хочешь?

— Зачем вам это?

— Ну вот, зачем! Да просто так. Дурашка ты, право слово… Да просто так! Помочь тебе хочу. Зарплата будет больше. Потом поступишь в вуз и начнешь расти. Надо же тебе думать о себе. У тебя же свой сопливчик скоро будет. — И легонько пальцами она прикоснулась к моему животу. Я встала. — Ленок, ты чего вскочила?

Я задрожала.

— Зоя Николаевна, вы что, хотите меня купить?

Она хлопнула себя ладонями по толстым ляжкам.

— Вот дуреха! Да на что ты мне нужна, чтобы я тебя еще подмазывала? Я по доброте душевной… Нет, ты подумай! Да надо будет дать тебе пинкаря, так я, когда захочу, тогда и дам. Ей же добро, а она…

— Пинкаря, говорите?

— Говорю.

— Мне?

— Ну да, тебе. Не себе же. Если понадобится. Но я-то хочу, чтобы все было тихо, мирно, ладом. Хочу я, Ленок, чтобы у нас детсад стал образцовым! А для этого и согласие нужно и дисциплина…

— Зоя Николаевна…

— Давай, давай, говори, говори! — подбодрила она меня.

— …вы мне…

— Ну, давай же, Ленок!

— …просто снитесь. Таких, как вы, не бывает. Я вас, наверно, выдумала.

Она опять сильно хлопнула себя ладонями.

— Да как же не бывает! — Встала. — Вот же я, Ленок.

И правда, вот же она — улыбающаяся, полнокровная.

— Уходить, как Гаршина, я не хочу. Но и выгнать себя я не позволю, Зоя Николаевна!

— Ах, ах! Страсти-то какие! Ты мне войну, что ли, объявляешь?

— Как хотите думайте. — Я открыла дверь.

— Тогда вот что, Ленуся, — остановила она меня. — Баба Зина на тебя жалуется. Говорит, что небрежничаешь, на работу опаздывать стала. Ты это намотай на ус, радость моя!

Я молча на нее посмотрела и вышла.

Бабку Зину я нашла в столовой. Она сидела на детском стульчике и держала на коленях миску с манной кашей.