Я уже видела его. Я уже любила его так сильно, что замирало в груди.

Максим знать не знал о ребенке. На если сердце у него не совсем очерствело, если память его была жива, если он способен слышать далекие голоса, то сейчас, конечно, вздрогнул, охваченный сильным чувством прозрения: кто-то о нем думает! Напугался, побледнел: кто-то его окликает! Какой странный зов, похож на детский плач…

Мистика, да? Но, скажите, разве может быть беззвучным голос крови? Разве расстояние мешает понимать и любить?

В воротах детского сада я столкнулась нос к носу с Зоей Николаевной Котовой. Она выходила, я входила. Точнее, она выбегала. И лицо у нее было такое испуганное, что я попятилась и уступила дорогу.

Около веранды толпились Мальцева, бабка Зина, тетя Поля, сторож-инвалид и Гаршина. Едва я подошла, Гаршина сказала:

— Лена, вы можете сводить на прогулку группу Зои Николаевны? — Ничего не понимая, я кивнула. — Тогда займитесь ребятами. Только осторожней, пожалуйста, переводите через дорогу.

Гаршина направилась к себе — с прямой спиной, высокая и стройная, в меховой шапочке и длинном пальто. Бабка Зина зашептала мне:

— Сынок ее что-то натворил… Муж ей по телефону позвонил, ну, она и всколыхнулась вся… побежала!

Весь этот день я провозилась с малышами и нагнала на них тоску и недоумение своей хмуростью. Потом их разобрали родители, и я позвонила домой. Меня не оставляло предчувствие, будто с отцом могло что-то случиться. Звонила я долго и упорно, но никто не ответил. Тогда по справочнику я набрала номер типографии и попала прямо на Киташова.

Он меня сразу узнал и успокоил, сказав, что довел до дома моего отца тихо-мирно.

— Мы хорошо побеседовали! — своим энергичным голосом сообщил он. — Теперь я о вас все знаю. Слушайте, вы мне нравитесь! Можно заглянуть в гости?

— Нет, нельзя, — зло ответила я. — Спасибо за помощь, и всего доброго.

— Погодите! Напрасно вы так. Такие люди, как я, на улице не валяются. Я могу рубить дрова, таскать тяжести, исправлять сгоревшие пробки. Чего только я не могу! У меня руки чешутся вам помочь. Да, вот-что! Я был в горах в ту ночь. Забрался под облака и разговаривал с богом. У меня есть для вас подарок. Такой красивый минерал. Короче, приду, и вы меня накормите, ладно?

Я молча опустила трубку на рычаг. Звонила я из пустого кабинета Гаршиной, и тут она вошла. Ее не было в детсаде весь день.

— А, Лена! Ну, как?

— Все в порядке.

— С вами все в порядке или с детьми?

— С детьми.

Она внимательно посмотрела на меня. Сняла меховую шапочку и положила на стол. Бросила в ящик с игрушками медвежонка без лапы. Потерла лоб.

— А у вас как дела?

Я остановилась в дверях.

— Какое это имеет значение? Жива, как видите.

— Это не ответ. Я спрашиваю по-дружески. В конце концов я не могу заткнуть уши, если говорят о вас. Да и глаза у меня есть. Когда вы собираетесь в декрет?

Впервые, меня спрашивали об этом прямо, без обиняков.

— Как все. За два месяца до родов. В марте уйду.

— В марте. Так. Хорошо. — Она что-то прикинула, глядя в окно. — У меня к вам есть предложение. Хотите работать под моим началом в другом детском садике?

Я удивилась:

— Разве вы уходите?

— Да, я ухожу. И вам советую. Детсад хороший. Шефы богатые. Детей несколько больше, чем здесь. Но зато выиграете в зарплате.

Мы смотрели друг на друга. У Гаршиной было светлое, спокойное лицо, какое-то даже умиротворенное.

— А кто будет на вашем месте? — спросила я.

— Это еще неясно. По всей вероятности, Зоя Николаевна.

— Как? — вылетело у меня.

— Вот так, — холодно ответила Гаршина. — Прикройте-ка дверь… — Она проследила за тем, как я закрыла дверь. — Все несколько сложней, чем мы с вами предполагали. Но моя совесть, во всяком случае, спокойна. Да и ваша, должно быть, тоже. Предоставим теперь возможность распоряжаться Зое Николаевне. Ну как? Договорились? Пойдете со мной?

Я быстро, лихорадочно соображала. Вот, значит, как! Так, так. Вот оно как! Ну и ну!

Наконец ответ у меня сложился, и я сказала, вернее, выдавила его из себя:

— Значит, сбегаете, да?

Гаршина вспыхнула:

— Глупости! Я никуда не сбегаю. Я просто не хочу биться лбом о стену. Я не хочу раньше времени стать невропаткой. Не желаю быть посмешищем в глазах персонала. Да что вы понимаете! Вы только произносите красивые фразы. Вы чуть в обморок не грохнулись, когда с вами здесь вели беседу. А я выдержала их бессчетное множество. И добилась того, что принимаю элениум. Что вы понимаете?! — Она вскочила. — Вы и держитесь тут благодаря мне!

— И благодаря Маневичу, — ядовито подсказала я.

— Да, и благодаря ему! Не будьте дурой-идеалисткой, Соломина. Зоя Николаевна вас проглотит и не подавится. Уходите, пока есть возможность.

До чего же она была красивая и яркая в своем гневе — залюбуешься.

— Сами уходите! А я останусь.

— Ну и оставайтесь! Расшибайте свой упрямый лоб. Да нет! Вы встанете на задние лапки, когда она за вас возьмется по-настоящему. Завиляете хвостом. Вот что вас ждет! А потом прибежите ко мне, но я вас уже не возьму.

— Нет, я не прибегу к вам.

— Посмотрим!

На этом мы и расстались.

Почему мне тогда показалось (и сейчас кажется), что Гаршина заплакала, едва я вышла?

2

Я позвонила Марии Афанасьевне домой. Сначала поинтересовалась ее здоровьем, потом спросила, вернулся ли Михаил Борисович.

— Да, Лена, он уже давно дома.

Мне стало стыдно: могла бы позвонить и раньше. Вот как меня волнуют дела лучшей подруги! Я пробормотала какие-то извинения.

— Ерунда, Лена. У тебя своих забот хватает. А Сонька, что ж! Сошла с ума, порет горячку. У этого Бори больше здравого смысла. Он считает, что не следует торопиться. Весьма рассудительный молодой человек, даже слишком. А как ты?

— Да что я!..

…Вечером раздался звонок в мою дверь. Это было такой редкостью — звонок у меня в доме, — что я испугалась. Побежала в прихожую, открыла, а на крыльце стоит, ухмыляясь, Киташов в своей нейлоновой куртке, в сдвинутом к уху берете и помахивает письмом, держа его за угол.

— Хозяйка, вам почта!

Машинально я взяла конверт и сразу узнала мамин почерк.

— Откуда это у вас? — недоуменно спросила я Андрея.

Вопрос был глупый. Конечно, он вынул письмо из почтового ящика, в который я не заглянула. Он всегда вынимает письма из почтовых ящиков. Очень редко бывает, чтобы письма валялись по дороге, будто листья. Из ящика, откуда же еще!

Пока он так жизнерадостно болтал, я вскрыла конверт. Там оказалось, как матрешка в матрешке, еще одно письмо, свернутое вдвое. Оно меня чуть не сшибло с ног: от Максима! Он написал по домашнему адресу, а мама переправила сюда.

Я до того растерялась, что молча повернулась и пошла в дом, забыв о Киташове. Нечего сказать, очень гостеприимно! Но ему такие пустяки были до лампочки! Только разорвала новый конверт в гостиной — шлепает уже в хозяйских тапочках, без своей куртки и берета.

Над пианино висела картина — горный пейзаж. Он сразу воззрился на нее. А потом уселся на крутящийся стул, раскрыл крышку и забарабанил «собачий вальс».

Так под «собачий вальс» я и прочитала Максимово послание. Никакого обращения не было: ни «Белки», ни «Лены». На «Белку», видно, рука не поднялась, а «Лена»— показалось сухо и официально…

«Как ты живешь? Захотелось с тобой поговорить. Больше не с кем. Сын слишком мал. Надеюсь, ты уже простила меня. В том смысле, что забыла и не вспоминаешь. В конце концов, все забывается. Особенно в твоем возрасте. Мне трудней, чем я ожидал. Семейная жизнь превратилась в сплошное скотство — и выхода не вижу. Почему мне так не везет? У меня добрые побуждения, искренние чувства, но все, к чему я ни прикоснусь, рассыпается и рушится. Там, в небесах, на меня за что-то прогневались. И главное, что сын, ради которого волочу эту лямку, страдает. Раньше у нас с женой была неприязнь, теперь ненависть. Наверное, все скоро полетит в тартарары. А! Какой толк писать об этом? Ты только позлорадствуешь и подумаешь: так тебе и надо! Я хотел бы увидеть тебя. Не будешь ли ты случаем в Ташкенте? А может, приедешь специально? Я буду очень рад. Напиши на главпочту, до востребования, как у тебя дела. К чертям главпочту! Пиши прямо домой! Целую. Максим». Я аккуратно сложила листок и засунула его в конверт.