— О чем?! — опять помимо воли вырвалось у Бенедиктова, хотя еще в самом начале разговора он твердо решил для себя: не спрашивай! не торопи! не высовывайся!
— О самой малости, — успокоил его Борис Иванович. — Вы же инженер человеческих душ, Юрий Павлович, психолог. Нам как раз ваше-то мнение о Демари и интересно. Набросайте нам коротенько конечно же, на двух-трех страничках…
— Я вам уже все сказал, — упорствовала в Бенедиктове осторожность, — да и что я о нем знаю? Один раз видел в Париже…
— И четыре раза в Москве, Юрий Павлович, — укорил его, как бы сам сожалея о том, Борис Иванович. — И в гостях у вас был, и угощали вы его обедом в «Арагви», и возили в Архангельское, в Загорск, хотя иностранцам без особого разрешения туда не положено. Ого! — взглянул он снова на часы, — В пятнадцать тридцать у нас совещание…
«Всё знают!.. — пронеслось в мозгу у Бенедиктова. — И про Загорск, и про „Арагви“, и про Архангельское… Всё!»
— Так лады? — Борис Иванович встал, вышел из-за стола, — Две-три странички, от силы четыре. Так сказать, психологический портрет, не более того. Ваше впечатление о нем как писателя. Впрочем, можно и как просто гражданина, — как бы мимоходом, не придавая этому особого значения, добавил он.
«Новый жанр… — подумал про себя с тоской Бенедиктов и усмехнулся, глядя прямо в глаза Борису Ивановичу, — пусть знает, что я о себе самом думаю!..»
— Кстати, — вспомнил вдруг Борис Иванович, — кажется, вы собираетесь осенью на кинофестиваль в Западный Берлин?.. — Задумался, потом сказал: — Я там бывал… Трудный город, особенно в настоящий момент… Если вдруг будут затруднения — милости просим, все, что от нас зависит, не стесняйтесь! — И тут же о другом, в упор: — Что же вы такое задолжали Демари, что сразу же, не успел он сойти с самолета, поспешили к нему в гостиницу?.. — Но ответить Бенедиктову не дал: — Впрочем, наверняка ничего серьезного… Не думайте, никаких там валютных или еще каких-нибудь дел мы не подозреваем, не тот вы человек, да и Демари тоже… Но… — И помолчал, как бы не сразу решаясь сказать: — Но будьте впредь осторожнее, Юрий Павлович, и с Жоржами разными, и с деньгами, да и… и с телефонами тоже. Не надо, Юрий Павлович, вы же серьезный человек.
Бенедиктов спросил его напрямик:
— Мой телефон прослушивается?
Борис Иванович только пожал плечами:
— Я не АТС. — И вновь как бы неожиданно для самого себя вспомнив: — Да, кстати, не забыть бы — о Майе Александровне…
— О Майе? — похолодел Бенедиктов.
— Женские дела, мелочь… Тряпки, обувь, парфюмерия, в магазинах всего этого нет, приходится пользоваться спекулянтами, не она одна. Но, знаете ли, если в записной книжке у какой-нибудь фарцовщицы — вдруг да телефон вашей жены? Это ведь по-разному можно истолковать, всем не запретишь, а Майя Александровна на радио работает, диктор, ответственная должность…
— За Майю Александровну можете не… — повысил было голос Бенедиктов, но тут же сдержался: — Я за нее — хоть правую руку!
— Чем же вы тогда писать будете, Юрий Павлович?! — весело рассмеялся Борис Иванович и тут же извинился: — Шутка, не обижайтесь. Жена Цезаря, как говорится, вне подозрений. Или, — запнулся он, — я путаю, не жена, а мать?.. Да, вот еще что — ваша мать…
— Мачеха, — в который раз помимо воли поторопился Бенедиктов, и краска стыда за эту подлую, пошлую спасительную уловку бросилась ему в лицо.
— Мачеха, да, — согласился Борис Иванович. — Но не та мать, что родила, а та, что воспитала. Она умерла, если я не ошибаюсь?
— В шестьдесят восьмом, — резко оборвал его Бенедиктов и уличил себя: не уточнение — отречение. — И при чем тут она? Какое она может иметь отношение…
— Я к тому, что у нее, у вашей покойной мачехи, вроде бы брат есть то ли в Америке, то ли…
— Я о нем ничего не знаю. И не уверен, жив ли еще…
— Будем надеяться, — успокоил его Борис Иванович. — Но мы отвлеклись, да и что вам или мне до него… И времени у нас уже всего-ничего… Да, совсем забыл, а ведь вот что — мы тут считаем, что ваш сценарий, ну, «Лестничная клетка», что эта ваша вещь — во всех отношениях… Конечно же кино осторожничает, да и журналы, издательства, театры… Уж мы их убеждаем — смелее, товарищи, смелее, чего тут опасаться, кого, это же все глубоко наши люди, советские!.. — И уже провожая Бенедиктова к двери: — Одним словом, творческих вам успехов, Юрий Павлович, а уж на премьеру очередную — не забудьте!.. — Но на полпути остановился, вспомнив еще об очень важном: — Да, мы же еще собирались — о детективе!.. Никогда не пытались писать?
— Нет, — как бы оправдываясь в непростительном промахе, развел в дверях руками Бенедиктов, — никогда. И без меня, знаете ли, вполне хватает.
— Жаль! — искренне посетовал Борис Иванович и, взяв его за локоть, предложил тоном человека, вступающего с другим в дружеский, но и не без риска разговор: — А что, если попробовать, а, Юрий Павлович?.. Мы бы, как говорится, всей бы душой — архивы, дела, документы… А, Юрий Павлович?.. Вы не сразу отвечайте, это надо обдумать, я понимаю. И к тому же я это просто так, пришло на ум, всего-то. Личное мое пожелание, так сказать… — И, крепко пожимая ему руку на прощание уже в бюро пропусков, напомнил: — А насчет этих двух-трех страничек — не горит, как время выкроите. Я вам и напоминать не буду, сами, как управитесь, позвоните, я вам сейчас телефон свой дам. — Он написал номер телефона на листке, вырванном из блокнота, еще раз крепко пожал руку. — Я вас не тороплю, но и время, как говорится, не резиновое… И — от руки, пожалуйста.
…Оказывается, на улице была гроза и прошла, вдоль обочин, пенясь у коллекторов, текли мутные потоки, улица пестрела зонтами. Бенедиктов глотнул свежего после грозы воздуха и, шлепая по лужам, пошел следом за потоком вниз, к Неглинной, мимо витрин книжных лавок и Дома моделей, мимо очереди за бананами и другой — на выставку графики, обыденная улица, обыденные лица, и мысли у всех этих людей на улице тоже наверняка были привычные, будничные.
Он написал, ничего не сказав Майе, эти несколько страничек, переписал их дважды набело крупным, расчетливым почерком, начиная с самого верха и кончая у нижнего края страницы, чтобы никто не мог вписать туда ничего такого, чего он сам не написал, и был очень доволен своей тактической уловкой.
Поразмыслив, решил, вопреки своему уговору с Борисом Ивановичем, не звонить ему, не напоминать о себе, — в конце концов, это нужно не ему, а тому же Борису Ивановичу, вот пусть сам и побеспокоится! Надо же и чувство собственного достоинства иметь, убеждал себя Бенедиктов, не мальчишка же я нашкодивший, в самом деле!..
И стал ждать.
Но никто ему не позвонил ни через неделю, ни через две, ни через месяц. Сложенные аккуратно листки он убрал в ящик, чтобы они не попались на глаза Майе. А еще через месяц-другой, так и не дождавшись звонка Бориса Ивановича, он сжег листки в пепельнице, пепел бросил в унитаз и стоял над ним, пока вода не смыла все без следа.
Теперь я понимаю задним умом, что тогдашняя наша обитель — и не только наша с тобой — была как не нанесенный ни на какие карты, ни в какие лоции островок, затерянный в хмурых пространствах, о которых мы и не хотели догадываться, подмываемый подпочвенными водами, которые мы не желали, духу не хватало, принимать в расчет, — крошечный, беззащитный материчок, где цвела и истаивала наша счастливая, удобная, но такая, на поверку, призрачная жизнь.
Как в театре, когда, доверчиво принимая на веру разыгрываемый на подмостках вымысел, не хочется думать о том, что в конце концов занавес непременно опустится и не миновать выйти из теплого, праздничного зала в промозглость и слякоть улицы.
Все, что осталось от покойной мачехи, Бенедиктов оставил сестре. Единственное, что он взял себе после похорон, кроме копии «журнала» Серафимы Марковны, был старинный барометр, принадлежавший, собственно, даже не ей, а, еще ранее, отцу и чудом сохранившийся с тех далеких времен.