— Мать! Марфенька! — суетился Никанор Ильич около полумертвой от горя жены, отцепляя ее судорожно вцепившиеся в кромку гробов руки. — Мать! Похоронить надо сынков. Отпусти…

— Уйди! Уйди! — отталкивала его обезумевшая Марфа Онуфревна. — Не дам! Не пущу! Мои сыны, сыны мои любые…

Всю любовь и нежность отдали отныне родители ненаглядному, отныне единственному сыну — Семену, Сене, Семушке, Семену Никаноровичу.

Старики Костины похожи друг на друга; они только сном и рознятся. У старушки сон легкий, птичий, одним глазком: всхрапнет сладенько и встанет как встрепанная — и голова ясна, и сны помнит. Никанор спит «без задних ног», непробудно, без сновидений!

— Какой я нынче, отец, сон видела! Будто Алешенька и Макарушка едут по Уссури. Ветер разыгрался сердитый, волны крутые, того и гляди захлестнет лодку. К чему бы, Никанор Ильич? — спросит, пригорюниваясь, Марфа Онуфревна.

— Макара и Алексея, значит, видала? — переспросит, тоже пригорюниваясь, Никанор. — К перемене погоды сон твой, мать. Как бы пурга-метелица не разыгралась к утру, косточки у меня на руках ноют-гудут, спасу нет…

— Да что ж ты молчишь-то? — всполошится старушка. — Натереть тебя, отец, надо муравьиным спиртом. — Она смотрит на мужа заботливыми выцветшими глазами и с доброй тревогой настаивает: — Разомну-ка я тебе косточки-суставчики — и полегчает.

— Да не надо, не надо, мать! — отмахивается Никанор Ильич. — Я и так обтерплюсь.

Через минуту Онуфревна хлопочет у домашней аптечки — она собирает и сушит лечебные травы и коренья; открывает заветный маленький сундучок с врачебными снадобьями, по кухне распространяются пряные смешанные запахи мяты, шалфея, лимонника, сушеной черемухи, багульника, тмина, аниса. Особо чтит старушка чудодейственные лечебные свойства муравьиного спирта.

Осенью ходит Марфа Онуфревна по тайге, выискивает высокие, в рост пятилетнего ребенка, муравьиные кучи. Разроет, разворошит середину муравейника и поставит туда глиняный горшок с узким горлом, смазанный изнутри постным маслом.

Простоит горшок ночь в муравейнике, а утром Онуфревна приходит в тайгу, завяжет горловину горшка, с набившимися доверху муравьями, чистой тряпочкой и несет добычу домой. В протопленной русской печи муравьи упариваются, дают «сок» — лекарство готово.

По всей кухне идет терпкий, кислый запах муравьиного спирта; через чистую тряпку процеживает Марфа жидкость и сливает в бутыль: закупорит пробкой, — не испарялось бы зря, не теряло лечебной силы едучее, золотисто-коричневое снадобье. Муравьиным спиртом лечила Онуфревна от всех простудных болезней — ревматизма, прострела, ломоты и лихорадки.

Хлопнула вынутая из бутыли пробка. Остро запахла муравьиная кислота. Закатав рукав ситцевой рубахи Никанора, Онуфревна растирала кирпично-красную руку мужа, разминала «суставчики».

— Фу! Даже в жар щеки бросило, упарилась! — приостановила она натирание. — А ладошки-то как от кислоты горят! — показала она мужу розовые, налившиеся кровью от усиленного трения, почти детские ладони.

— Ну, будет, будет! Отдохни! Мне уж и так полегчало, — мягко уговаривал Никанор расходившуюся старушку, но неугомонная Марфа Онуфревна уже заваривала крутым кипятком липовый цвет в маленькой дубовой байдарочке.

— Попьешь. Погреешься. Пропотеешь. Вот и полегчает, все как рукой снимет, — мирно хлопотала Онуфревна около покорного мужа.

— Живут же люди! — завидовали семейству Костиных темнореченцы. — В дому все исправно, богатства лишнего нет, но и нужды не знают. А главное — мир и покой всегда. Старик со старухой, как голубь с голубкой, воркуют, а молодые Костины и того дружнее живут. Ни ссоры у них никогда, ни ругани.

И впрямь, чего-чего, а громкого, злого слова, а тем паче ссоры, гнева не знали в семье Костиных.

Никанор горделиво вспоминал:

— Меня маменька-покойница и тятенька-покойник пальцем не тронули. Так и возрос небитый, непоротый. И жизнь прожил без битья. Так и помру. Ребят своих я никогда пальцем не тронул. И с Марфой Онуфревной у нас жизнь прошла как по гладенькой дорожке. Сорок лет прожили, сорока плохих слов друг дружке не сказали.

— Такое уж людям счастье! — вздыхали односельчане. — К ним зайдешь — всегда праздником светлым пахнет, как на пасху, все чисто, бело, и лица веселые и речи ласковые.

— Достаток! Нужды не знают, горя не мыкают. На прожитье им хватает. Семейством работают. Малых ребят нет, все на самих идет. Разве так бы пели, если бы у них семеро по лавкам сидело?

Только одна черная тучка омрачала спаянную семью Костиных: не было у Семена и Варвары детей.

Добродушный Семен втайне мечтал о белоголовом, синеглазом сорванце сыне. Варвара неистово и страстно жаждала материнства. Чего только они со свекровью не делали, куда не мыкались, чтобы только избавилась Варвара от бесплодия!

Ездили в далекий уголок Приморья, к знаменитой бабке-знахарке, молили помочь, избавить Варю от неминучей беды — бездетной старости.

Бабка поила ее неведомыми травами, настоянными на змеиной коже, заставляла носить на теле бесстыже распяленный, похожий на человечка, скелет какой-то зверушки, но и это не помогло.

Свекор и свекровь тоже ждали желанного внука.

Вскоре после безвременной гибели сыновей Онуфревна рискнула на отчаянный шаг. Она решила оставить дома одних мужиков — Никанора и Семена — и уехать со снохой в женский монастырь, просить святых монашек вознести чистые моления, испросить у бога продолжения рода Семена Костина.

После обильных воздаяний Онуфревны мать-игуменья с красивыми, потупленными долу глазами посоветовала оставить Варю на полгодика в монастыре.

Но старушка, часами лежавшая, распростершись ниц, перед иконами, моля бога о чаде, случайно обнаружила, что одна скромная послушница со слезой молит бога… об избавлении от чада. А как заметила зоркая свекровушка, что косит глаз на Варвару какой-то усердный богомолец, насторожилась, испугалась и поспешно увезла сноху домой. И двухнедельное моление в монастыре не помогло.

Молодая женщина отчаялась, но неутолимая жажда материнства становилась все сильнее и сильнее. В ярких снах ее всегда, вот сейчас, сию минуту, был на руках чудесный, розовощекий, весь в ямочках, младенец. Пробуждение — и исчезал ночной сладостный самообман; тоскующая Варвара протягивала к мужу пустые трепетные руки, обнимала его, шептала:

— Семушка! Сыночка! Мягонького да крепенького…

Безвременная гибель братьев растравила Семена. Казалось, с укором смотрели они на старшего брата, и не мог он больше жить спокойно, не мог пить и есть, лишился сна и покоя: мстить, мстить палачам русского народа, бить, бить белых гадов, продажных шкур!

На семейном совете никто не пошел наперекор Семену. Безудержно поплакала мать. Тяжко вздохнул отец. Покорно смолчала жена. Знали непреклонный нрав Семена. Ушел он в партизанский отряд. Изредка наведывался домой — помочь Варваре, — на ее плечи легло все хозяйство.

Однажды Варвара повезла в город дрова на продажу. Старики уговаривали ее не ездить, страшен Хабаровск, бушует в нем злая сила — Калмыков со своими опричниками. «Опасно, сношка!» Варвара настояла на своем: надо раздобыться деньгами, купить чаю, соли, мыла нет ни куска!

В городе дрова у Варвары купила словоохотливая, приветливая женщина. С базара она шла рядом с Варей прямо по мостовой. Держа вожжи в руках и изредка покрикивая на лошадь, Варвара разговорилась со спутницей. Невольно рассказ Вари о жизни в деревне перешел на наболевшее — бездетность, бесплодные поиски человека, способного исцелить ее от тяжкого недуга.

Грустная повесть Вари, ее тоска тронули новую знакомую.

— Завезем дрова во двор, сбросим их в сарай, — сказала женщина, — а потом вы зайдете к нам, на прием к мужу. Он врач. Специалист по женским болезням. Я попрошу его осмотреть вас. Он практикует много лет, хорошо разбирается в этих вопросах и, возможно, поможет вам, — просто и приветливо добавила она.