— Не томи, господин военный! — взмолился Матвеев. — Никому словечка не пророню, вот тебе крест святой! — и он перекрестился на икону.
— Читать-то умеешь?
— В трех классах обучен, — расплываясь в улыбке, похвастался Матвеев.
— Ну, читай, а я отдохну малость. Веришь, Сема, простая твоя душа, неделю не сплю! Все во мне горит от обиды. Я ли не служил верой и правдой? Я ли чуток от желтого, сумасшедшего дома не был, пока не обык, пока не озверел, как эта распросука Верховский! Читай, читай!.. Выдрали, как последнюю Сидорову козу, Юрку Замятина…
Матвеев осторожненько, как бомбу, взял бумагу и, шевеля отвисшими губами, стал читать:
«Приговор № 63
Гор. Хабаровск Января 31 дня 1919 года.
Военно-полевой суд Особого Казачьего Отряда в составе: Хорунжего Кондратова, Прапорщика Петрова и Надворного Советника Кузнецова, рассмотрев дело вахмистра Ю. Замятина двадцати шести лет, жителя Амурской области, поселка Пашнинского, постановил: за появление на улице и в частном доме в пьяном виде, за распространение ложных слухов, поносящих Имя Уважаемого Атамана и всего казачества, — за все вышеупомянутые его проступки наложить на него дисциплинарное взыскание с применением телесного наказания в размере 100 плеток, по утверждении приговора Атаманом Особого Казачьего Отряда.
Председатель суда
Хорунжий (Кондратов)»
Матвеев тер до красноты глаза: прослезился, шмыгал носом, слабоумец.
— Господи ты боже мой!.. Да неужто всамделе били? Плетюгами? Ваше благородие! Страмотища-то какая! Такого красавца кавалера отхлестали и не посовестились? Жалость-то какая!.. Да милай ты мой…
— Ладно, ладно, старикан, не трави мне сердце. Вот гадаю: кто донес? И все на нем сходится!
— На ком, батюшка офицер военный? — благоговейно шепотком спросил Матвеев, а сам все вздыхал и головой качал.
— На стервеце этом капитане, с которым я у тебя был. На Верховского думаю. У тебя я ничего лишнего не говорил, отлично помню. Тебя за ханшином угнал, вся беседа с ним шла с глазу на глаз. А потом ты упился, и мы ушли. Через несколько дней мы с Верховским были в одном доме. Попросту сказать — к девкам ходили. Там уж я упился: папу-маму как зовут, позабыл напрочь. Утром — бац! Вызывают меня к хорунжему Кондратову. Пошла писать губерния. Ушам своим не поверил: сто плеток! Думал — шалишь, не утвердит приговора атаман, ан нет, утвердил! Да еще «губу» дал! В тот же вечер отхлестали меня. Расписали задницу, как яичко к пасхе! Десять дён, что на «губе» сидел, драло — ни сесть, ни лечь. Мать… Кроме Верховского, некому. Ну, зануда идейная, я тебе попомню, как на узкой дорожке встретимся! Да не горюй, не горюй, Сема, не жалей ты меня. И так уже я с тобой умяк-отмяк, и будто мне полегчало. Прощевай покуда, Матвеев. Видать — мне больше в Хабаровске не отсиживаться, в тепле. Верховский говорит, чтобы меня с глаз атамана убрать, берет в свой карательный отряд… Да Верховский, распросука, и соврет, так недорого возьмет: их партизаны расколошматили, людей нехватка — вот будто и облагодетельствует меня, а сам свой интерес блюдет… Бывай здоров, Матвеев!..
Матвеев крутил лохматой бедной башкой — сострадал.
— Господин военный… сто плетюганов! Надо же быть такому худу! Заходи, родимый, не побрезгуй… обрадуй… молиться за тебя буду…
— Помолись, Сема! — сказал и рывком дверь дернул Замятин: расстроился Матвеев, чужой, а соболезнует!..
Повальные обыски, аресты, сыск, многократно усиленные контрразведкой Калмыкова, уже не могли остановить стремления людей к единению во имя борьбы с временщиками. Вот теперь время, думал Яницын, начать поиски товарищей. Они есть, они в подполье, но действуют.
А тут ворвалась жизнь — изменила планы Вадима.
Надежда Андреевна пригласила его как-то в залу. Окна ее выходили на Барановскую улицу.
— Семен Матвеевич, — тихо сказала она, — за нашей квартирой следит человек. Посмотрите осторожно на ту сторону — вон прохаживается около казармы.
Яницын отогнул край коленкоровой занавески, всмотрелся. Он! Человек с серыми губами… В вихре смятения и растерянности память Вадима выхватила вдруг из каких-то глубин сознания угодливого, бессловесного посетителя рабочего кружка в Москве.
Сколько раз в ссылке перебирали Яницын и Лебедев участников кружка. Кто же провокатор? Ни на кого не падало их подозрение. Лаптев! Да, так зовут его — Лаптев. Уж он-то был вне всяких сомнений, — тих, незаметен, производил впечатление человека недалекого, даже туповатого. «Вот почему при встрече около гарнизонного собрания он так шарахнулся от меня. Испугался, что я знаю о его провокаторской деятельности. Взял на заметку… и сейчас рыщет, выслуживается. Значит, и домой приходили по его наущению. Надо предупредить маму и Николая».
— Что будем делать, Надежда Андреевна?
— Вам как можно скорее надо скрыться! — ответила она. — Сегодня же. У меня такой план: нам нужны дрова, и я пойду на базар, посмотрю, нет ли кого с Красной речки. Если будет верный человек, то вы уедете с ним. Я темнореченская, но у меня и в Красной речке есть родня, не сомневайтесь, Вадим Николаевич…
— Вы… знаете меня?
— Да! И маму вашу знаю. А Петр Александрович видел вас в горисполкоме…
— Какие вы оба… конспираторы! — засмеялся Яницын. — И глазом не моргнули, что знаете. — Ему сразу стало легко и покойно.
— Ну, разве мы не понимаем! Времена пришли такие, — дружелюбно ответила Надежда Андреевна. — Смотрите, он уходит! — тревожно прибавила она.
К Лаптеву подошел высокий тонкий кадет, о чем-то спросил его, потом они вместе направились в сторону Барановской площади. Лаптев спешил, будто убегал, — не оглянулся на дом, за которым так усердно следил.
— На него еще утром обратил внимание Петр Александрович. Предупредил меня, — пояснила Надежда Андреевна. — Я не спускала с него глаз и заметила, что его интересуют только люди из нашего дома или входящие сюда… Наверно, пошел обедать…
Яницын так старательно играл в этом доме простака и недотепу, что даже почти не смотрел на всегда озабоченную, усталую хозяйку дома: неожиданное признание, что она знает его, заставило внимательно посмотреть на нее. «Да она еще совсем молодая! Года тридцать три — тридцать четыре. Прекрасный лоб и мягкие глаза. Славное существо, привлекательное и приветливое… Ба! Ба-а! Да ведь это Надюша! Ох, я недотепа, дурак, олух царя небесного! Только сейчас сообразил… Конечно, она, Сережина любовь!..»
Но некогда было Вадиму раздумывать над своим открытием, надо было решать, что же делать дальше. Он попросил хозяйку:
— Голубушка Надежда Андреевна! Сходите, пожалуйста, к маме и вызовите ее ко мне. Последите только, — если этот тип будет здесь маячить, сделайте ей знак, чтобы не шла, вернулась. Если он ищет меня, то маму-то уж наверно заприметил…
Мать уже знала. Маленькая, сухонькая, она не проявляла никакого волнения — уже приготовилась, мобилизовала силы, уже спасала сына от опасности.
— Медлить, сын, нельзя! Надежда Андреевна пошла на базар. К ее приезду с дровами ты должен быть готов. Собирайся. Посмотри, нет ли… этого.
— Нет, мама, никого нет. Очевидно, на сегодня он снял наблюдение или придет позже…
Вадим собрал походную суму. Документы на имя Матвеева спрятал во внутренний карман полушубка. Большую тетрадь с записями отдал матери.
— Спрячь подальше и понадежнее, мама. Тут важнейшие материалы. Пригодятся, когда наши вернутся.
Договорились так: мать пойдет домой, подготовит Юрина к побегу из города. Если удастся уехать с краснореченцами, то Вадим приедет к дому матери, постучит пять раз в ворота и захватит с собой Юрина. Если почему-либо план этот сорвется, все равно ночью Яницын зайдет за ним, и они уйдут в зимовье, в котором Вадим отсиживался, когда узнал, что Калмыков захватил Хабаровск. Вадим простился с матерью.