— Да к нему, к Луке, в исполком, — ответил Лесников.

— И я туда иду! — обрадованно воскликнул Вадим. — Нам по пути… — И огорчился: недобрый, чуть исподлобья взгляд Алены говорил, что она отнюдь не разделяет его радости.

В исполкоме они узнали, что председатель придет через час. Вадим привел гостей в свою рабочую комнату, усадил. Завязался оживленный разговор.

В эти напряженные для края дни он всегда сводился к международным и внутренним событиям: шли все новые и новые тревожные известия о смертельной опасности, подстерегавшей молодую, неокрепшую власть Советов на Дальнем Востоке.

Народ жил бурными и грозными событиями весны 1918 года, которые следовали одно за другим, стремительно, как гранитная скала, сорвавшаяся с кручи. Интервенты всех мастей ждали сигнала, чтобы ринуться на города и села края и вооруженной рукой задушить Советы.

— Прочти, Николаевич, что там пишут о банде Семенова, — попросил Лесников, — а то я пока раскумекаю, грамота-то у меня маленькая, для свово дому.

Неприступная, хмурая Алена рывком придвинула свой стул поближе, чтобы лучше слышать.

— «Проводы отряда владивостокских рабочих и матросов на борьбу с семеновскими бандами», — медленно прочел Яницын и глубоко вздохнул.

— «Это была торжественная минута, полная радости. Рабочие Владивостока и Хабаровска пошли защищать трудовую, рабоче-крестьянскую революцию.

Впереди стояли матросы Амурской и Сибирской флотилий, за ними красноармейцы, красногвардейцы. У всех крепко сжаты винтовки в руках, глаза горят священным огнем мести бандиту Семенову. Знамена гордо развеваются.

Председатель краевого комитета произносит речь:

— Товарищи, — говорит он, — революция на Дальнем Востоке в опасности. Бандит Семенов, набрав выгнанных из полков офицеров, таких же бандитов, как он сам, казаков-головорезов, других темных людей, двинулся на нас, на нашу революцию. Он хочет отнять все завоевания свободы, землю и рабочий контроль, огнем и мечом хочет уничтожить все то, что кровью добыто трудовым народом.

Товарищи! Мы надеемся, что вы будете смело и решительно защищать революцию, накажете бандита Семенова и его приверженцев, привезете радостную весть, что святое дело народа спасено, что враг уничтожен, корни его вырваны навсегда…

Поезд отправляется, все волнуются, спешат обнять и расцеловать своих защитников. Какая великая и торжественная картина! Поезд скрылся за горизонтом, и слышится проклятье тем, кто пошел против рабочих, крестьян и трудового казачества, против социалистической революции».

— Да! Дела… — невесело отметил Силантий. — Значит, и хабаровцы там. А вы, случаем, не думаете на фронт?

— Не пускают! — хотел отшутиться Вадим.

— Кто же это не пускает, позвольте спросить?

— Партия, — уже серьезно ответил Вадим. — Партия считает, что здесь я приношу больше пользы…

— А я тогда, в Темной речке, поняла, — с каким-то вызовом сказала Алена, — когда вы перед народом речь держали, что партейные все берут винтовки.

— Это так! Но нельзя же все бросить на произвол судьбы, тогда здесь будет и разруха и распад… — потерянно бормотал Вадим: он чувствовал, что его доводы не убедили, а, наоборот, настроили ее как-то недоверчиво. — Мы подчиняемся решениям партии, ее воле, — продолжал он, но знал уже, что слова его отскакивают от нее. Хмурое прекрасное лицо ее побледнело, она опустила голову и, казалось, не слушала его.

— Я хотела в красногвардейки податься, стреляю не хуже гольда, и вот мой Василь похоже говорит: «Дом на произвол судьбы… распад… разруха…» — насмешливо повторяла она слова Вадима, — а мне думается, — не болит ни у. Василя, ни у вас душа о родном крае! Вот так-то!

— Аленушка! Ты чево это так на человека вскинулась? — удивился Лесников.

— Товарищ Яницын! Вас вызывают в Дальсовнарком…

— Я не буду с вами прощаться, — сказал Яницын, — очевидно, скоро вернусь.

Увы! В этот день они не увиделись — его задержали в Дальсовнаркоме до позднего вечера. Лесников и Алена уже уехали домой. Первые два-три дня вспоминал он неприязненные слова о чужом человеке, а потом шквалом понеслись события, и он забыл и Алену и Силантия — не до того было!

Частые поездки по деревням и селам с различными партийными и хозяйственными заданиями отрывали Вадима от работы в горисполкоме. А жизнь ставила столько задач, что у него ломило голову, и он страдал, сознавая, что многое задуманное, насущное не проводится в дело.

На днях опять в путь: комиссариат Красной гвардии мобилизовал Яницына — создавать при местных Советах красногвардейские отряды. Поездка будет не из легких: в некоторых селах активно противодействуют контрики. Да-а! Сколько подлых рыл поднимается в надежде на помощь извне!

Обстановка накалилась, и хабаровские большевики — все как один — объявили себя красногвардейцами. Мирные руки вынуждены взять оружие. Вступила в ряды Красной гвардии и женщина-коммунистка Александра Петровна Ким-Станкевич. Удивительно жизнерадостная, одухотворенная и кроткая, Сашенька Ким, неумело прижимая к груди винтовку, с восторгом говорила товарищам:

— Я с радостью умру за свободу и счастье трудящихся всего мира! — И это не было рисовкой, фразой: в этих словах — сущность Александры Петровны Ким, революция — ее стихия!

Вскоре Вадим убедился, что у белолицей, черноволосой кореянки Ким, мягкой и в то же время не знающей никаких компромиссов и отступлений, железный, целеустремленный характер. Она жила одним — фанатической преданностью идеям пролетарской революции: не задумываясь, в любую минуту была готова отдать ей жизнь до последнего дыхания.

— За дело свободы умру с радостью…

Однажды после военных занятий в отряде Александра Петровна немного смущенно сказала Вадиму:

— Подождите меня, пойдем вместе — мы ведь попутчики…

От встречи к встрече крепла их дружба: они рьяно, неутомимо, «взахлёб» отдавались советской и партийной работе. Она любила повторять слова Вадима: «Мы рядовые революции, ее солдаты…» — и со свойственной ей увлеченностью разделяла мечты Яницына о преобразовании края, поняла и оценила его попытки развивать общественные работы.

— Я все себе намотала на ус, — как-то сказала она и засмеялась. — Намотала, намотала. Чем могу — постараюсь помочь…

Слово у нее не расходилось с делом.

Яницын вскоре почувствовал, как благодарно отозвались в Хабаровске старания Ким, как много хорошего и полезного успела она сделать за короткий срок: поднимала людей на борьбу с продовольственными трудностями, с железнодорожной и финансовой разрухой, привлекала к общественным делам, к участию в рабочем контроле. Непоколебимая вера в святую правду революции воодушевляла ее на труд, посильный гиганту, а не хрупкой женщине. Как пахарь на пашне, с зари до зари трудилась она на ниве нового, только что складывающегося общества. Ожили в Хабаровске пекарни, сапожные мастерские. Замелькали иголки в руках швей. Портные перелицовывали поношенные пальтишки горожан. Заработали именно те отрасли городского хозяйства, которые были так необходимы обносившемуся, голодному люду.

Ким отмахивалась от благодарной признательности Яницына:

— Ну как вам не стыдно! Лиха беда — начало. Мы с вами еще развернемся по-настоящему…

Нередко после работы они не сговариваясь шли к амурскому утесу, отдыхали, глядя на стремительный бег могучей реки.

— Течение здесь быстрое и сильное! — поеживаясь, говорила Ким. — Я как-то попыталась бороться с ним, и меня, как щепочку, во-он туда!

— Додумались! Да здесь и первоклассный пловец отступит! — воскликнул Вадим. Уж он-то знал силу течения Амура около утеса: в юности не раз пытал счастья, но река подхватывала его и круто заворачивала назад, восвояси.

— Вадим Николаевич! — просительно сказала она Яницыну. — Сегодня я провожу беседу по насущным вопросам с дальсовнаркомовцами. Не пойдете со мной? Мне будет спокойнее, а то я оратор доморощенный…

Краткое слово Александры Петровны — «Первоочередные задачи местных Советов» — действительно не несло в себе ничего ораторского, но зал закипел, заволновался: она «брала быка за рога», затрагивала темы животрепещущие, и заурядные житейские дела неожиданно приобретали общественную значимость и поэтическую окраску.