Недалеко от дома еще рос первозданный лес; на горе только-только начинали строиться смельчаки, не убоявшиеся головокружительно крутого подъема.
Марья Ивановна Яницына, крестьянка из села Троицкого на Амуре, не утерпела, «прихватила» к дому изрядный огородик; всей семьей копали жесткую землю, выбирали камни — и все же выращивали на грядах несложную житейскую овощь.
В небольшой, утепленной сараюшке — стайке — мычала сытая корова, за перегородкой хрюкала свинья, визжали поросята. В те времена не только в пригороде Владивостока, но и в самом городе жили трудовые люди просто, без затей, с малой живностью, птицей — курами, гусями, утками, разгуливающими по немощеным окраинным улицам или прямо по деревянным тротуарам.
Марья Ивановна, маленькая подвижная женщина с упругими, румяными, как яблоко, щеками, день-деньской хлопотала по дому, управлялась с хозяйством.
Незаметно поднимались, взрослели старшие сыновья-погодки, не расстававшиеся друг с другом ни на шаг.
Вадим, последыш, любимчик, тоже тянулся за братьями, но еще далеко ему было до них. Они щелкали его по носу и приговаривали: «Ты мал, круп не драл, воду не носил, — тебе шиш под нос!»
Незабываемые радости связаны у Вадима с голубовато-зеленой красавицей бухтой Золотой Рог, уютно улегшейся у подножия гор, на крутых и пологих склонах которых расположился Владивосток.
Летним утром Вадим вскакивал с узкой железной койки и топал к распахнутому настежь окну.
Погожий, ослепительный день. Сверкала водная манящая даль, звала, томила, обещала.
Наспех ел, наспех обжигался чаем, запихивал в карман горбушку пахучего серого хлеба; наспех хватал нехитрые рыболовецкие снасти. Разбойничьим посвистом срывал с постелей неженок сверстников; с буйной ватагой друзей-парнишек наперегонки мчался Вадька-заводила вниз по крутым ступенькам бесконечной лестницы. Здравствуй, милая, здравствуй, бухта-бухточка! Здравствуй, золотой, вспыхивающий в лучах солнца, Золотой Рог!
Удавался щедрый, ясный денек — Вадька купался, плавал «по-собачьи», «саженками», «вразмашку»; глубоко набрав в легкие воздух, нырял с головкой в прозрачную морскую воду; воздух на исходе, малец изо всех сил отталкивался ногами от колючего дна, скользкого от водорослей, мчался вверх — к воздуху, дню, солнцу.
А солнце во Владивостоке — в те редкие летние дни, когда не висит над городом, не ползет сплошной пеленой туман, — воинственное, палящее; все сверкает в эти веселые дни — и городские улицы, и широкие стекла окон-витрин новых магазинов, и гора серебристой рыбы, которую выгружают корейцы-рыболовы с неуклюжей, остроносой шаланды прямо на берег.
Вдоль по бухте, туда, к Русскому и Аскольдову островам, к выходу в открытое безбрежное море, бежит переливающаяся золотыми бликами солнечная полоса.
— Ого, Димка! Смотри, сколько тайфун пригнал медуз!
Бухта кишит медузами. Плывут белые медузы со студенистым куполом-зонтиком, с извивающимися, длинными, прозрачными, как стекло, щупальцами. Плывут голубые и красные медузы.
Ребята боятся красных и голубых медуз: того и гляди острекочут, ожгут тело безобидные на вид щупальца. От их ожога кожа покраснеет, будет гореть: в стрекательных органах некоторых медуз содержится яд, дающий сильные ожоги.
Медленно плывут в воде красные, голубые, белые медузы, похожие на диковинные цветы, шевелятся под разноцветными куполами хрустальные щупальца.
Ребята знают — красота эта обманчива и коварна — и с жаром бросаются в схватку с медузами. Вооружившись длинными палками, мальчуганы выволакивают их из воды. На сухом берегу красота медузы быстро блекнет, бесформенная, студенистая масса тает на глазах под лучами жгучего солнца.
Вадик наступил в воде на что-то острое, быстро нагнулся и нащупал шарообразное колючее тело.
— Еж! Ребята, морской еж!
Ежик, размером в кулак, покрыт, как панцирем, известковыми острыми пластинками и подвижными иглами; он хитрит — притворяется мертвым, недвижимым. Вадька перевертывает шарик и рассматривает рот ежа, который находится на нижней стороне туловища.
— Не мучай, бросай его обратно в воду…
Парнишка размахивается и бросает ежа подальше от берега.
— Пусть живет…
— Огольцы! Давайте наберем морской капусты.
Ребята снова бухаются в воду, ныряют на дно, хватают с подводных камней полные пригоршни таинственных морских трав и водорослей.
Как по команде, выскакивают мальчишки из воды и бегут на берег греться; за каждым из них волочится длинный хвост — упругие, буро-болотные водоросли и изумрудная, кудрявая, глянцевитая, прихотливо вырезанная морская капуста.
Потом добытчики долго лежат на крупной прибрежной гальке и, вытянув носы, всматриваются в зеленую воду бухты. Прыскают во все стороны сотни суетливых крохотных мальков. Юркая мелюзга сверкает серебром на солнце. Корюшка? Навага? Пробуют поймать, но где там! — юла, а не рыбешка. Бестолково мечутся взад-вперед пучеглазые чилимчики. Из-за камней высыпала орава серо-коричневых крабиков. Морские звезды, похожие на красную пятиконечную звезду, передвигаются медленно, как слепцы, прощупывающие дорогу.
— Димка! А ты знаешь, что если разорвать на пять частей морскую звезду и бросить в море, то каждый луч снова будет звездой — нарастет четыре новых луча?
— Ну, ты наговоришь! — недоверчиво тянет Вадим.
Дружок срывается с горячего, нагретого места, поеживаясь, лезет в воду, несет мокрую морскую звезду.
— На, оторви луч, и из него будет звезда. Будем сюда бегать каждый день — следить.
Вадим размахивается, бросает звезду в соленую воду.
— Пусть живет…
— Ребята! Айда к Мальцевскому оврагу — там шхуну на берег выбросило, все дно устрицами облеплено.
— Ура! Ура! Ура!
С гиканьем, свистом летит загорелая ватага. И впереди всех — Вадька-заводила.
Шхуна лежит на боку далеко от воды. Взбесившийся тайфун с десятибалльным ветром, тропическим ливнем, от которого захлебнулись улицы города — люди с трудом, по пояс в воде, пробирались домой, — вздыбил шальные волны и швырнул шхуну на камни берега.
Дно старой шхуны сплошь усеяно устричными раковинами. Ребята камнями отбивают их от гнилого, скользкого днища. Небольшими, с заостренным концом палками открывают раковины. Устрица, живая, мясистая, холодно-скользкая, как лягушка, вызывает у ребят отвращение, когда они пробуют ее кончиком языка.
— Ну и дрянь! А господа их с лимоном жрут в ресторане, так и глотают! Брр! Какие противные!
— Огольцы! Китайцы сюда спускаются…
Китайцы, голые по пояс, в синих штанах из дабы, бронзовые, почти черные от загара, идут друг за другом цепочкой. На плечах у них коромысла, на которых висят круглые плетеные корзины.
Китайцы подходят к шхуне. Одни из них начинают палками сбивать со дна устричные раковины, другие собирают и укладывают их в корзины.
— Шибко шанго, — улыбается ребятам старшинка. — Русски капитана-офицера шибко устрицы люби есть, много кушай — чифань: ап-ап-ап! — Китаец, открыв рот, полный желтых зубов, делает забавные глотательные движения, показывает, как исчезают устрицы в широкой глотке «капитана-офицера».
Скоро корзины наполнены. Довольные неожиданно богатой добычей, китайцы поднимаются к Светланской улице. В течение дня китайцы несколько раз приходят к беспризорной шхуне и очищают ее от устриц.
Через несколько дней исчезает и сама шхуна: ее растаскивают жители — кто берет доски на заплот, кто — на стайку, кто — на лодку.
— Пошли, ребята, крабов на мясо ловить, — предлагает Вадим и вытаскивает из кармана банку из-под леденцов. — Мясо и бечевка у меня есть.
Он достает из другого кармана клубок тонкого прочного матауза и отрывает ребятам по аршинному концу. Кусочки сырого мяса, привязанного к веревочке, опускают к подножию подводных камней.
— Дергает! Дергает! Тяни, Димка!
Вадик поднимает бечевку. На ней, цепко ухватившись клешнями за мясо, висит серо-песочный краб. Клев беспрестанный. Ребята тянут без устали краба за крабом. Надоело, мелкота!