— Прямо по врагам революции и рабочего класса стрельба отрядом! — зычно командовал Семен.
— Смерть белогвардейским палачам! — возбужденно покрикивал после удачного выстрела Лесников.
— Бей белую гадину!
— А, черт! Руки в пару зашлись. Ванюшка! Заряди мне ружье, — попросил Силантий, — пальцами не владаю…
— Ружье! Ружье! И чему вас командир учит? Винтовка в руках, а он ее все ружьем величает! Еще дробовиком назови… — заворчал Иван Дробов, разгоряченный потерянным видом дрогнувшего противника.
— Начинают драпать бандиты, — заметил Лесников. — Паршивый пес не любит на дворе умирать, как почует, что пришла пора сдыхать, бежит с места куда глаза глядят. Так их, ребятушки! — покрикивал он, наблюдая, как редеют ряды противника. — Подтаивают, скоро тронутся, побегут! — радовался он, видя замешательство и панику среди калмыковцев.
Небольшая группа партизан, соприкоснувшись с белыми, кинулась врукопашную. В ход пошли винтовки, штыки, приклады. Огромный детина хорунжий действовал прикладом как дубинкой. Упал партизан. Он уже готов был обрушить приклад на второго.
— Семен! Наших бьют! — завопил Лесников и вскинул винтовку.
Прицелился, спустил курок. Точные пули его, как заколдованные, шли мимо цели. Хорунжий перебегал с места на место — уходил от прицела.
Бессмертный узнал хорунжего — Замятин! Забыв обо всем на свете, побежал-полетел: настичь, сокрушить! И вдруг Семен споткнулся о ледяной выступ на дороге и упал.
Револьвер, зажатый в руке, отлетел в сугроб. Безоружный Семен, подхваченный порывом безудержной ненависти, мчался на Замятина. Следом за ним с криком «ура» бежали партизаны. Белые смешались, дрогнули. Многие стали поднимать лошадей. Только Замятин отбивался от наседающих на него партизан. Силантий Лесников бросился ему под ноги, и хорунжий перелетел через него, зарылся носом в снег, выронил винтовку.
— А! Хитришь? Безоружного хочешь взять? — тяжело дыша, говорил, поднимаясь, Замятин.
— Я тоже безоружный! Попался, гад ползучий! — подбегая, крикнул Семен. — Катюга! Это тебе не в подвале беззащитных людей калечить…
Они стояли друг против друга, прерывисто, в запале дыша, — большетелые, широкогрудые, крепкорукие. Атлет-богатырь Бессмертный. Верзила с длинными руками гориллы Юрий Замятин.
Изумление, испуг, ужас появились на застывшем лице Замятина; глаза у него полезли на лоб. Он узнал человека, которого пытал в подвале калмыковской контрразведки. Давно почитал его мертвым!
— Ты?! Тебя же расстреляли! — попятился он от Семена, как от привидения. — Всю десятку разменяли…
— За десятерых живу! А вот ты жить кончил, бандит! — громово рявкнул Семен и в безудержном гневе хотел ринуться на него.
— Семен! Бессмертный! — кричал Иван Дробов. — Они бегут! Удирают! На коней, а то уйдут…
Лесников уже держал Замятина под прицелом.
— Бессмертный? Счастлив твой бог, Бессмертный. Поменялись ролями… Значит, моя песенка спета, — поднимая вверх обезьяньи руки, безразлично и вяло сказал Замятин.
— Связать его! — приказал Семен.
— Слушаю, товарищ Бессмертный, — ответил Лесников. — Веревки вот нет. Да я бечевкой закручу, крепкая! — Он завязал руки и отодвинулся от пленника: такая махина и без оружия напугает…
— Доставишь живым в отряд. Береги как зеницу ока. Замятин — палач из палачей у атамана Калмыкова. При мне умирающего парнишку ударил, сволочуга! Расскажет, что творил бандитский атаман в застенках. Убить, изничтожить его — проще простого, а он нам живой нужен…
— Все сделаю чин по чину, как ты приказал, — приосаниваясь, сказал Лесников.
— По коням! — приказал Бессмертный. — Вперед, товарищи!.. Вон они мельтешат на дороге…
Свирепо поглядывая на пленника из-под нависших бровей, Лесников спросил:
— Значит, ты сам Замятин будешь? Слыхал, слыхал о таком сукином сыне, злодее-изверге. Прославился, кровопийца, по краю…
Одним неуловимым движением Замятин разорвал связывающие его путы. Через секунду винтовка Лесникова была уже в руках гориллы Замятина. Он ударил ею Силантия по голове, и тот, не пикнув, свалился на ледяную дорогу.
Наступала темнота, и партизаны прекратили бесполезное преследование карателей.
Возвращались в село. Лошадь Костина захрапела, шарахнулась — на дороге лежал человек.
— Силантий Никодимович! — вскрикнул Бессмертный и спрыгнул с лошади.
Он подхватил его и усадил на седло впереди себя. Дорогой Лесников пришел в себя и рассказал, как оплошал с Замятиным.
Бессмертный корил себя за то, что не проверил сам, как был связан хорунжий.
— Второй раз я его упустил, раззява! Как теперь посмотрю на командира? Я-то его силу знаю: вражина меня, как кутенка, одной рукой поднимал. В горячке был, вот и упустил… Здорово он тебя саданул-то?
— Голова гудёт, но, кажись, лучшает, — ответил Силантий.
Утром Яницына увезли в отряд Сергея Петровича. Теплые, трясущиеся ладони Палаги бережно приняли с саней слабое, бесчувственное тело Вадима Николаевича; суровая старуха взяла его на свое попечение:
— Мы с Аленушкой Смирновой походим за ним. Не оставим без внимания. Осиротил меня Ванька Каин, оставил бобылкой. Ан нет! Услышал господь мою тоску, услышал, как по ночам волчицей вою, у которой росомаха выводок слизнула… Жив будет сынок! Выходим…
Одновременно с пулевым ранением привязалось к Вадиму воспаление легких — двустороннее, тяжелое. Температура сорок держалась семь дней. Только после кризиса пришел в себя больной. Около нар на табуретках сидели Сергей Петрович и бабка Палага.
— Никак очувствовался? — склонилась над ним Палага. — Расхороший ты мой!..
— Он, кажется, пропотел? — спросил Лебедев. — Фельдшер велел тотчас же, как пропотеет, сменить белье.
— У меня все уже наготове, чистое, сухонькое. Помоги, командир, переодеть… — Она приподняла Вадима, подсунула под спину подушку, орудовала. — Лежи, лежи, не двигайся, не помогай нам. Сами управимся. Ишь расхрабрился, баламут!..
— Дежурите? — спросил Яницын. — У тебя, Лебедь, мало других дел? — И, не сдержав нрава, созорничал: — А где я? На том свете, в раю, или на этом? Неужто я не дал дуба?..
— Не охальничай! Не безбожничай, грешная, беспутная твоя голова! — напугалась Палага. — Прыткой какой! Тебе велено молчать, а ты едва очухался и зазубоскальничал!
— Не буду! Не буду, бабенька Палага! Молчу, как утопленник…
— Утопленник… — пробурчала бабка.
А к вечеру Вадим устал, побледнел. Встревожилась бабка Палага, в сердцах прикрикнула на командира: зачем разговаривает, больному волю к ослушанию дает?
— Спи, спи, сынок! — приказала она Вадиму и зевнула сладко. — Мне самой поспать охота! Вот сдам дежурство Аленушке Смирновой — мы ведь с ней поочередно ночи около тебя высиживаем, — узнаешь, как своевольничать: не разрешит головы от подушки поднять. Женщина сурьезная, требоваит от больных: «По струнке ходите, я вам!..» Аленушка строга! Ни в чем суперечки не терпит, — пугала бабка. — Я, старая грешница, и засну чуток около тебя, сомлею, а она ночь сидит как вкопанная, не шелохнется, глаз не спустит. Через Аленушкины руки сколько болявых-то прошло!..
«Аленушка Смирнова!» И Вадим ухнул в тяжелый, горячечный сон. С этим он проснулся ночью. Лампа приглушена. Спят. На табуретке — вот тут, рядом, протяни руку и коснешься! — сидит женщина в белом платке, из-под которого выглядывают золотые кудри.
«Аленушка Смирнова!» И опять то ли сон, то ли забытье?
И так — через ночь: когда дежурила Смирнова, притворялся спящим, из-под прищуренных век смотрел — смотрел! — на белое овальное лицо, отросшие до плеч золотые волосы, вьющиеся кольцами. Она сидела спиной к свету, ее глаза тонули в полумраке землянки. Спит? Бодрствует?
Как нарочно, как назло, поскакали дни, будто вспугнутые дикие кобылицы. Быстро пошла на убыль болезнь. «Фершал земский. Старик. Понаторел. Взглянул — знает, как лечить. Не то что молодые…» — говорила довольная бабка.