— Ай, мимо, Вадимка! — тягостно выдохнул у его плеча Иван Фаянго. — Стреляй лучше! Однако, зря велел ты мне ружьишко в фанзе оставить. На одну пулю двух бы взял.

Руки упорно не слушались Вадима Николаевича, пули легли мимо цели.

Враги приближались.

— Ваня!.. Фаянго… Уходи, уходи поскорее! Им тебя не догнать. А мне не уйти. Я совсем с непривычки выдохся, — волнуясь и спеша вновь зарядить револьвер, сказал Яницын. — Глупо гибнуть обоим. Иди! Я их постараюсь здесь задержать.

— Ай, Вадимка! Ай, как ты плохо говоришь… — укоризненно сказал старый нанаец. — Как я друга в беде брошу? Вместе, однако, будем! — непреклонно закончил он и встал рядом с Вадимом, готовясь разделить с ним его участь.

— Ванюша! Дружок! — дрогнувшим от сердечного перестука голосом сказал Яницын и достал из внутреннего кармана полушубка бумаги. — Спасай меня! Выручай! Если ты останешься жив, то, может быть, и меня спасешь. А так погибнем оба без толку. Вот бумаги. Беги с ними подальше отсюда. Найдут они их на мне, сразу узнают, кто я, — убьют. Без этих бумаг я еще постараюсь их перехитрить и подурачить. Уходи в тайгу, а потом проследи, куда они меня повезут, и сообщи Сереже. И бумаги ему отдай. Тут очень важные бумаги! Попадут им в руки — много они наших голов поснимают, — вдохновенно придумывал Вадим все новые и новые доводы, чтобы убедить старика, заставить уйти от верной смерти. — Беги, Ванюша, выручай меня от беды…

Иван Фаянго колебался, но ясные, разумные доводы Яницына, по-видимому, убедили его. Пожав руку Вадиму, он неторопливо и певуче произнес:

— Ай, однако, плохие, вредные люди! Вправду побегу я, Вадимка. Потом мы с Селэ-вуча пойдем по следу за тобой. Однако, знать буду, где ты…

— Будь здоров, друг! Иди, иди, Ваня! Прощай! — прицеливаясь и стреляя в приближающихся с криками преследователей, требовательно повторил Яницын.

Он уже успокоился и стрелял хладнокровно и точно. Упал один! Другой взревел и ухватился за ногу. Скачущий зигзагами, чтобы избежать пуль, верзила был уже совсем близко. Он спрятался за раскидистую елку.

— Торопись… Обходи их… Обходи со всех сторон. Не стрелять! Только живьем брать.

— Иду, Вадимка! Будь здоров! Селэ-вуча! Ходь! — крикнул Фаянго и исчез в снежных сугробах.

Яницын решил не сдаваться в плен и дорого продать жизнь. Расстреляв все патроны, он вынул из ножен остро, как бритва, отточенный нож-кинжал, подарок верного Фаянго, стал спокойно ждать преследователей. Два калмыковца гуськом, взяв наперевес винтовки, бежали на него.

— Не стрелять! Брать живьем! — кричал где-то совсем близко верзила, который, прячась за деревьями, подбирался к Вадиму.

Хладнокровно и трезво рассчитав нападение и выждав нужный момент, Яницын, как развернутая стальная пружина, ринулся на подбегавшего к нему калмыковца и сразил его ударом кинжала. Выпучив глаза, как жаба, хрипло, невнятно крича, на него несся второй.

Вадим широко и уверенно расставил ноги в снегу: готовился схватиться с врагом. Но только взмахнул он рукой, чтобы сразить калмыковца, как что-то тяжелое обрушилось на его плечи.

Яницын упал в снег, забарахтался в нем, стараясь сбросить плотно усевшегося на нем человека.

— Врешь, врешь, сволота… не вывернешься… Из рук Замятина еще никто не вырывался… Теперь ты в моих руках, партизанская… — хрипел верзила, и разгоряченное смрадное дыхание его коснулось Вадима. Хорунжий Юрий Замятин с невероятной силой сжал руку Яницына и вырвал у него кинжал. — Вяжите его… Видать по рылу, свинья не простых кровей, породистая. Смотрит-то как! Так бы нас живьем проглотил! Кто таков? — заорал хорунжий на Вадима. — А где второй? Искать его! Ушел? Ротозеи, бездельники! Всех перестреляю! Найти! — приказал он подбежавшим на подмогу калмыковцам.

Поиски были безрезультатны — Фаянго исчез бесследно.

— Что он, дух небесный, что ли?! — бесновался хорунжий, осыпая ругательствами карателей, докладывавших ему о результатах поисков. — След в снегу от него должен быть. Не по воздуху же он убежал?

Хорунжий приказал наблюдать за Вадимом и сам углубился в лес, но скоро вернулся.

— Истоптали все кругом, как стадо слонов. Сам черт теперь в этих следах голову сломит, — ворчал он, подозрительно оглядывая кроны деревьев: не спрятался ли где беглец? — Кто был с тобой? Гольд? Уж не Ванька ли Фаянго? Скуластая харя… Поймаю — за косу вздерну на первой сосне… Тебя спрашиваю: кто был с тобой? Молчишь, как воды в рот набрал? — Наотмашь, выверенным ударом в лицо хорунжий свалил Вадима с ног. — Поднять его! — рявкнул хорунжий.

Выплюнув на снег два выбитых зуба и кровь, Яницын изо всех сил сжал челюсти. В пронзительном, ненавидящем взгляде его, устремленном на хорунжего, — отвращение и презрение. Юрий Замятин уловил это выражение, взметнулся в приступе жгучей злобы:

— Прынцем смотришь? Я, мол, не я… Ты будешь говорить? Кто ты? Кто был с тобой? Почему бросил упряжку? Неужели я Ваньку Фаянго упустил? Мне шаман на него давно жалуется: все стойбище смутил, с партизанами дружбу свел… Ты будешь говорить, красная сволочь? И не сметь лупать на меня, я тебе не балерина… Будешь говорить?!

Вадим спокойно покачал головой:

— Не буду! О чем мне с тобой говорить, бандит? У нас язык разный — я по-русски говорю, а ты по-японски, без переводчика мы не поймем друг друга.

Юрий Замятин взревел, как матерый, раненый изюбр, услышав эти оскорбительные слова.

— Ты меня не тыкай, не тыкай, — исступленно заорал он, кидаясь на Яницына, — мы с тобой на брудершафт не пили! Я тебе покажу русский язык!

Избитого, окровавленного Вадима бросили поперек седла. Каратели направились к ближайшему селу.

Замятин долго бился с пленником. Кто он? Куда ехал спозаранок? Избитый узник молчал.

Под вечер Юрий Замятин вспомнил о местном кулаке Акиме Зверовом, нередко служившем ему верой и правдой, вызвал его к себе.

— Аким Силыч! Не знаешь ты его случайно? — показал хорунжий на пленника. — Сдается мне, из комиссариков. На простого партизана не похож. По упрямству видно — большевик. Большевики всегда молчат, как зарезанные. Обыскали его, но ничего не нашли.

Аким Зверовой заходил-закружил вокруг Вадима, вглядываясь в избитого, стоявшего неподвижно человека.

— Гражданин Яницын! — неожиданно радостно окликнул он его.

Вадим не шевельнулся, не дрогнул мускулом.

— Вадим Николаевич! Вы ведь амурский? Я вашего папашу знавал, когда он в почтовых начальниках в Большемихайловском и Нижнетамбовском служил. Я каждый год у бабки в Нижнетамбовском лето проводил. Всех там знал. Вы еще, конечное дело, тогда под стол пешком ходили… При советской власти слышу — Яницын. Ктой-то, думаю? Неужто сам Николай Яницын так возвеличился? Узнал — сын! Нарочно ходил смотреть, когда вы в Хабаровском на митинге выступали. Тогда красные в нем верховодили — Советы ставили. Сынок Яницына? Вижу — он самый. Слышу, говорят о нем — из большевиков. Хозяйственными делами в крае заворачивает, башковитый…

Хитроватая, нарочито добродушная ухмылка Акима Зверового взорвала Вадима, ко он сдержал себя огромным усилием воли.

— Запамятовал я, старый дурак. Совсем из ума выбило… Вадимка Яницын парнишкой, годика четыре ему было, в тайге зимой заплутал. Вышел из дома и потопал прямиком, несмышленыш. Выбрался к дому, перемерз весь. В сапожишках, умник, был. Содрала мать с него сапожки, а ступня у него на одной ноге поморожена. Снегом терли-оттирали, но не отстояли. И пальчик-мизинчик фельдшер ножичком отчекрыжил: побоялся заражения крови — не оживал он от снега. Я бы вам, господин хорунжий, совет дал — разуть «товарища», посмотреть, все ли пальцы на месте.

Замятин кивнул конвоирам. В один миг с пленника сняли валенки, шерстяные носки. На ступне левой ноги не было мизинца.

— Гнида… Предатель! — глухо, сквозь зубы, сказал Вадим, с гадливостью глядя на Зверового.

Злобная вспышка опалила только что простодушно улыбавшееся лицо Акима Зверового и начисто сожгла притворное благодушие кулака. Он оскалился, как злая бездомная собака, угрожающе произнес: