Ваня Фаянго большой век живет, большой век гольдом его обзывают, гнушаются, а он нанаец — земной человек и от неправды купца, скупщика, промышленника много зла терпел. Ай, Вадимка! Ай, побратим! Поеду с тобой к людям, которые неправду бьют! Вот и носимся на нартах теперь с Вадимкой. Вот вам и вся моя простая короткая песня.

Горе у меня: Иван Фаянго старый стал, болеть стал — Аннушка Фаянго травами лечит, а все дух захватывает, голоса не хватает, голова ослабла, мало слов стал помнить.

Прошу я всех: не сердитесь, не судите с гневом за это старого охотника Ивана Фаянго. Будто через бурный порог на оморочке, сюда со слезами едва приехал: дно тока — нарты — провалилось, собаки в упряжке устали, истомились, ремешки перетерлись-полопались, шест-погонялка иступился, и я здесь, с вами, очутился! Однако, еще раз здоровы будьте, с верху и с низу рек приехавшие люди! Здорово, Сережа! — добродушно и доверчиво поздоровался старик за руку с командиром. Потом внимательно осмотрел землянку, в которую все набивались и набивались партизаны, и одобрительно сказал: — Однако, хорошая фанза у тебя, Сережа, большая фанза. Человек сто поместится?

— Ну, сто не сто, а человек двадцать с грехом пополам входит, — засмеялся Сергей Петрович.

— Покормить найдешь чем друзей-побратимов, Сережа? Живот, однако, совсем пустой. Замучит меня до смерти Вадимка: ездим из отряда в отряд, а поесть не дает. Некогда все ему. Найдешь поесть, Сережа?

— Найдем! Найдем! — в тон ему весело отозвался Сергей Петрович. — Юкола есть, каша из буды варится. А бабушка Палага привезла нам сегодня мороженых пельменей. Угощу на славу!

С ворохом нарубленных дров появилась на пороге бабка Палага. Она уже освоилась на новом месте и чувствовала себя как дома в землянке Сергея Петровича, который пригласил ее жить и хозяйствовать в «халупе».

— Чего это так понабивались? Холоду-то напустили, — заворчала было старуха, сбросив дрова к трещавшей железной печурке.

— Гости, гости у нас, бабушка Палага! — откликнулся на ее воркотню Лебедев.

— Гости? — Старуха подняла от печурки седую голову. Строгие глаза ее потеплели. — Ой! Да это никак ты, Ванюшка Фаянго?

— Я сам и есть, Палашка. Ходь ко мне: подарок тебе от бабушки. Вожу с собой неделю — никак в Темную речку не загнем. Моя бабушка ворчит: «Шатаешься по всему свету, а бабушке Палашке подарка не отвезешь».

Фаянго открыл квадратную дорожную сумку, висевшую на стене, и из ее, казалось, бездонных карманов выволок берестяной туесок, украшенный тонким, художественным орнаментом, вырезанным тоже из бересты.

— Красавец туесок какой! — восхищенно всплеснула руками Палага, любуясь мастерской резьбой. — И с крышкой! Хорош — мед держать. Ну, спасибо Аннушке, удружила! Люблю вашу работу: десятки лет простоит — не скоробится, не потечет, и рисунок как тонко вырезан!

— Сережа! — вновь дипломатично намекнул Фаянго. — Я кашу из буды и из чумизы люблю и пельмешки люблю, а моя сука любит юколку. Угости-ка ее юколкой. Мне юколки не надо, она и дома надоела. Угощать-то скоро будешь?

Лебедев засмеялся наивной хитрости друга.

— Скоро, скоро угощу, Ваня!

Покосившись осторожно в сторону переобувавшегося Вадима, Фаянго прошептал Сергею Петровичу:

— Однако, Сережа, живот у меня совсем пустой. Набивать надо — кричать начинает. У Вадима бутылочка есть, самогончик! — И, щеголяя отличным знанием русского языка, старик прибавил: — У меня кончик носа чешется: может, и мне в бутылочку заглядывать?

Лукаво смеялось скуластое открытое лицо старика, прищелкнувшего для пущей убедительности пальцами около сморщенного, выдавшегося вперед кадыка.

— Любишь выпить, Ванюша?

— Сам знаешь, Сережа, однако, вместе в стаканчик заглядывали! — намекающе напомнил старик.

— А где твоя собака?

— Не в фанзу ее тащить, Сережа! На дворе оставил.

— Зови ее сюда. Пусть погреется.

— Она тепла не любит. Однако, позову ее. Накормить надо. Тоже день целый на ногах была и малька в рот не получила.

Фаянго открыл дверь и свистнул:

— Селэ-вуча! Селэ-вуча! Ходь сюда…

На зов хозяина в землянку стрелой влетела великолепная низкорослая, с густой шерстью и широким хвостом собака. Она остановилась около Фаянго, глядя на него умными быстрыми глазами и поводя острыми сторожкими ушами: покорно ждала приказа.

— Какой замечательный экземпляр! — заметил Лебедев, любуясь напружинившимся, мускулистым телом собаки, прочно стоящей на широких, крепких лапах. — Вся как литая! Красавица сука! Таких, как она, и десятка не наберешь во всех стойбищах… Селэ-вуча? Что это значит по-русски, Фаянго? — спросил Сергей Петрович, пытаясь вспомнить слова, которые он знал в детстве.

— Железная сука! — гордо ответил Фаянго. — Железная сука! — Откинув назад длинные, густые черные волосы, заплетенные в косу и перевязанные на концах разноцветными шнурками, Иван добавил: — Однако, этой суке, Сережа, цены нет. Соболевать в тайгу вместе с ней ходим, на изюбря, козулю, кабаргу с ней, на белку с ней. Она да ружьишко — мои первые кормильцы. В верховья заберемся — там на мелких местах рыба бьется, вверх скачет. Селэ-вуча сама из реки на берег зубатку, кету выбрасывает…

Селэ-вуча, чутко насторожив уши, вытянувшись вся, как бы готовясь к стремительному прыжку, слушала хозяина, а умный, внимательный глаз ее уже косился в сторону Сергея Петровича, резавшего на куски вяленную на солнце кету-юколу. Подвижные, влажные, розовые ноздри собаки раздувались, жадно внюхиваясь в раздражающе вкусный запах.

— Однако, зачем ты режешь, Сережа? Чево ты кусков накромсал? Она и сама справится, зубы у нее как железные гвозди, все перегрызут. Почему ее железной сукой назвал? Она, вот те Христос, Сережа, однако, железная. Я сотню верст пройду, и она сотню пройдет — и не жалуется, не устает. Она мне жизнь спасла.

Вот как дело было. Шаман у нас злющий, жадный. Знаешь ты его, однако, Сережа? Сахсае-шаман. Вредный старик — за все ему денежку подай.

По нашему нанайскому обычаю, перед тем как на охоту отправляться, идем мы, охотники, к шаману: «Шамань, Сахсае-шаман, проси у духов хорошей охоты, много битого зверя нам дать!»

Взял Сахсае-шаман гизель — колотушку, обтянутую кожей козули, — начал легонько бить в уичху — бубен.

Завопил шаман, вскочил, как ужаленный змеей, с места, давай скакать, кружиться! Бубен гудит, как колокол на колокольне. Он вопит, лупит по бубну изо всех сил, прыгает все выше и выше.

Охотники тоже кричат, тоже грозят злым духам: «Уходите!» Пот со всех градом льется, задыхаются, устали. Сахсае-шаману труднее всех достается: одет он жарко. Шапка на нем большая, меховая, с волчьими хвостами, на которых погремушки звенят; на шапке по бокам железные рога — вроде оленьих, а впереди пришиты тяжелые медные бляхи с китайскими рисунками. Поверх рубахи надет жилет кожаный; украшен жилет кожаной бахромой. На Сахсае-шамане пояс кожаный, погремушками обшит. На ремнях висят на груди и спине шамана тяжелые медные круги. С такой тяжестью попрыгаешь — устанешь, однако, язык высунешь. Долго-долго, часа два, наверно, так молил-шаманил Сахсае-шаман. Кончил. Сел на циновку — отпыхивался. Уставился вверх, говорит охотникам: «Удача будет нанаям-охотникам. Добрые духи с вами ходить будут. Злых прогнал за Хехцир».

Пошли охотники по фанзам. В то время деньгами я беден был, а дать шкурку шаману не захотел: однако, жирно будет? Все охотники отблагодарили Сахсае за его тяжелую шаманскую работу, а я один поскупился. Сахсае-шаман ничего не сказал, обозлился, решил мне отомстить, дать плохую охоту!

Иду я по тайге знакомой — бывал здесь сто раз, — а ничего не узнаю: перед глазами туман стелется, красные, синие и зеленые шары крутятся, в ушах так звенит, будто кто бревном в бубен изо всех сил лупит.

Отстал я от охотников. Они давно впереди шли. На нартах продукты собачья упряжка везла — тоже вперед умчалась. Хотел я их догнать, хожу-хожу, ищу-ищу, а зимовья найти не могу!

Не выйду — и все! Пропало зимовье, даже будто и не бывало его. Тут я испугался. Погибель меня ждет. Смерть со мной рядом ходит. Злые духи радуются! Знаю — бывал я здесь раньше сто раз, прошлой осенью с гнезд уток и гусей с выводками поднимал. А вот в этих местах бывала у меня обильная добыча. Только соображу, куда мне повернуть, — все пропало!