— «Будет буря! Мы поспорим, и поборемся мы с ней!..» — сказал рядом с ней чей-то громкий голос.

— «Буря! Пусть сильнее грянет буря!» — вторил ему молодой звучный басок.

— Жалко, черт возьми, что мы, господа интеллигенты, совсем разучились непосредственно воспринимать природу, явления жизни. На все у нас есть великолепная литературная или поэтическая формула. А вот поглядите на эту женщину из народа, — видите, как она живо и горячо реагирует на стихию, как счастливо блестят глаза, как вся устремилась вперед?..

Одиночество Алены было грубо вспугнуто двумя господами; они встали около нее, бесцеремонно разглядывали, говорили так громко и бесцеремонно, как будто она была глухая.

— Простите, милая, мы, кажется, нарушили…

— Какая я вам милая? — резко оборвала говорившего Алена, вспыхнув как порох.

Запахнув покрепче куртку, она неспешно пошла в трюм.

— Посовестились бы, — разглядываете человека, как диковинного зверя. А еще образованные…

— Какая красавица! Заметили?

— Тише вы! Неудобно. Ка-ак она нас…

Трюм стонал от духоты, качки. Василь лежал пластом: его мутило.

— Ну и штормяга! — сказал Силантий. — Сбежала с палубы?

— Сбежала, дядя Силаша! От воды и ветра чуть не задохнулась.

— Как море-то тебя окропило, даже соль на куртке выступила, пропахла волной вся, — ласково встретил ее Силантий и, достав из-под подушки рушник, старательно вытер лицо Алены, пригладил растрепавшиеся золотые волосы.

Она конфузливо, неумело прижалась на миг к его тугому плечу, благодарно улыбнулась.

Пленил-покорил Смирнову Тихий океан безбрежными морскими просторами, дикими скалистыми берегами, неукротимыми тайфунами.

Камчатский рыбный промысел показался Смирновым неправдоподобным и сказочным. Тысячами тучных косяков неудержимо шла и шла в невода толстоспинная, жирная барыня — сельдь.

Двенадцать человек, двадцать четыре руки — каждая ладонь величиной с тарелку — с трудом тащили невод из воды, поднимали полным-полнешенькую сеть.

Сельдь трепетала, билась, сверкала живыми серебряными слитками. Казалось, рыбному потоку не будет конца. Люди падали без сил от тяжкого труда.

Переселенцы пропахли морем, водорослями, селедкой — запахом потомственных рыбаков. Росли и росли на берегу тысячи бочек, ожидая отправки на материк, на Большую землю.

Осенняя добыча камбалы, белесо-бледной, широкой, как блин, одноглазой рыбы, с нежным белым мясом, осталась в памяти небывало большим уловом. Говорят, что и колодец причерпывается, а вот камбалу так и не смогли вычерпать. Тащили невод за неводом, невод за неводом, а рыба не только не убывала, а все прибывала и прибывала. Даже старые сезонники диву давались — откуда ее в тот год привалило? Только, слава богу, соли не хватило, остановили лов.

Пришлось тут наблюдать Алене труд краболовов.

В море, на «полях», где жировали, наращивали добротное питательное мясо крабы, их накапливалось великое множество — неисчислимые тысячи.

Катера, баркасы, шаланды, барки приходили на «поля» и уходили с богатой добычей. Баркас переполнен большими круглыми крабами с сильными, ударяющими друг о друга клешнями.

Крабы внушали Алене ужас. С омерзением и смутным чувством жалости слушала она неприятный, скрежещущий шум их возни: тщетно пытались они выкарабкаться из плена.

Ночами Алене снилось, что на нее со всех сторон, угрожающе стуча, ползут крепкопанцирные буро-желтые раки! Однако мясо крабов, сваренное в круто посоленной воде, беловато-розовое, сочное, слегка сладковатое, нравилось Алене, и она с удовольствием очищала одну увесистую клешню за другой.

Переселенцев пленила красота камчатской земли. Зимой среди снегов били горячие воды; на горах в пять верст вышиной сверкали, как большие алмазы, громады могучих ледников. Впервые в жизни увидели они извержение грозно, набатно гудящего вулкана: пламя, пепел, безостановочный трубный рев потревоженного исполинского зверя.

— Вот страх-то!

В поисках куска хлеба и заработка побывали переселенцы не только на Камчатке и Сахалине, вдоль и поперек изъездили Приморье и Приамурье, погребли до кровавых мозолей на многоводных реках Амуре и Уссури. Незнакомый край не таился, вставал перед ними в несказанно грозной силе и красе. Но измучила переселенцев кочевая «цыганская» жизнь; втихомолку мечтали осесть на одном месте, обзавестись домом, скромным хозяйством.

Но пить-есть, «кусать» надо. Решили попробовать счастья на «материке».

В Хабаровске вступили в артель вальщиков-лесорубов, заготовлять купцу Пьянкову лес в девственной тайге на берегу сплавной таежной реки.

Артельщики с большими заплечными мешками, с сетками-накомарниками на голове, в нитяных перчатках, обвешанные чайниками из жести, котелками, пилами, топорами, долго шли к участку порубки.

По непролазной сплошной тайге пробивались топорами: путь преграждали коричневокорые, цепкие, как щупальца спрута, лозы амурского винограда с обильными, еще темно-зелеными гроздьями или тянущиеся к солнцу толстые отростки актинидии, прочно и густо заткавшей кустарники и деревья. Тенелюбивые лианы, похожие на причудливо изогнувшихся гигантских змей, обвивали жасмин, колючий шиповник, смородину, заросли малинника и перебрасывали канатовидные, крепкие как сталь нити на стволы деревьев.

Артель лесорубов возглавлял Семен Костин — серьезный «компанейский», молодой мужик с открытой улыбкой на широком русском лице с чуть разлатым носом. Он сколотил артель из своих однодеревенцев — небогатых мужиков, чтобы «зашибить» к осени, к рыбалке, денег на невод.

Семен, высокий крепыш с мускулами первоклассного боксера, пользовался у артельщиков непререкаемым авторитетом; его тихое слово было законом, ибо слыл он в родной деревне Темная речка за справедливого человека из самой справедливой и честной семьи крестьянина-труженика Никанора Костина.

С юношеских лет прославлен Семен как храбрый и умелый охотник: в единоборстве с тигром спас он жизнь нескольким паренькам, забравшимся в тайгу без должной охотничьей справы. Семен вырос в тайге, знал многие места как свои пять пальцев. За его широкой спиной артельщики чувствовали себя «как у Христа за пазухой».

— Сестренка милая, — сказал он Алене, когда принимал Смирнова и Лесникова в артель, — ты мужиков пережди в городе. У нас женщины в тайгу лес валить не ходят: лесорубы — отборное племя, не нажить бы беды.

Ревнивый и вспыльчивый Василь встал на дыбы.

— Я свою бабу от себя ни на шаг! Пойдет со мной.

Лесников поддержал его: тоже боялся оставить смирную, как ребенок, дочь в незнаемом городе.

— Со мной ее никто не обидит. Я за нее на рогатину пойду.

— Ну, ваше дело. Будет у нас мамкой, на артель кашеварить, — нехотя согласился Семен, раздумчиво хмуря широкие, добрые брови. — Только ты, сестренка, в пути за меня держись, не отставай! — приказал он Алене.

В дороге незаметно и просто Костин взял молодую женщину под свою заботу и опеку.

— Не робей, воробей! — весело подбадривал он ее, когда она, измученная тяжкой дорогой, искусанная до крови гнусом, бессильно опускалась на землю. — До края света еще шагать далеко, береги силушку, мамушка-куфарочка! Разувайся-ка! Я водички принесу, помоешь себе ноги, посидишь маненько — и усталь как рукой снимет, оклёмаешься.

Ладный, широкоплечий Семен вскидывал повыше на плечо неизменное охотничье ружье, с которым не расставался ни днем, ни ночью, и скрывался в чащобе. Он приносил воду, поглядывал на босые ноги Алены, посмеивался:

— Студена родниковая-то водица? Ну как, сестренка, полегчало?

Тугой ком вставал в горле Смирновой: хотелось и смеяться и плакать одновременно от чувства благодарности и признательности к этому милому человеку и от радостной гордости, что есть такие люди на свете.

И странно: не только все артельщики, но и ревнивый, подозрительный Василь принял эту опеку как нечто должное и естественное — такое доверие и симпатию вызывал у всех твердый, уравновешенный Костин.