С восторгом и нежностью любовалась она жестким, резным листом векового дуба, нарядным кленом, веселым, говорливым, ясенем, дышала пахучими ароматами клейкой листвы стройного тополя.

Погасив улыбку, глубоко уйдя в себя, пристально смотрела она на березу, высоко взметнувшую белоствольное тело с тонкими, раскидистыми ветвями и мелкой, торопливо шелестящей листвой. Погладила шершавой, огрубевшей рукой шелковистую бело-розовую бересту на дереве. Родные, российские деревья…

— Лови, лови, Василь! — крикнула Алена и стремительно бросилась вперед — догонять невиданно большую, словно пичуга, нарядную бабочку.

Но бабочка-красавица, будто подсмеиваясь над стараниями молодой женщины, плавно и неторопливо помахивала ярко-синими крыльями с желтыми блестящими пятнами, мирно парила в воздухе и не давалась в руки.

— Махаон, — сказал Семен. — Хитрущая бабочка! Манит, зовет к себе, а потянешься — и нет ее, взмыла…

— Махаон, — сказала Алена и повторила нараспев: — Ма-ха-он, — провожая взглядом порхающую в солнечном свете бархатно-синюю бабочку.

— Завтра будем на месте, — сообщил, подходя к Алене, Лесников. — Что-то нас там ждет?

— Кедры в четыре-пять обхватов, черная береза, ильм, дуб, — ответил на его вопрос Костин. — Наш учитель, ссыльный поселенец, ученый человек, насчитал, что в нашем крае произрастает две тысячи пятьсот растений — ель саянская, даурская лиственница, тис остроконечный, народ у нас его называет «негной-дерево», не дерево, а долговечный великан, больше тысячи с половиной лет живет. Малинники непролазные, непроходимые — вы уж сами встречали — и смородинник с красной и черной ягодой. В низовьях Амура мне приходилось шагать по брусничнику и клюкве — красным-красно. А в Приморье довелось мне около Черниговки побывать, в местах, где виноград в тайге стеной стоял. Мы шутки ради по лозам ввысь карабкались и сверху местность обозревали, как с высокой колокольни. Глянешь оттуда — все деревья переплетены виноградом, гроздья спелые сизо-синим пламенем горят — рви, не ленись. За виноградом ездят на телегах, на горбу много ли унесешь? Обирают, обирают его, да разве выберешь все? Часто в зиму и уходит лесной урожай под снег.

Свел меня однажды мой дружок гольд в заветное место в тайге. Там стояли высоченные пихты, как солдаты в строю. У дружка были железные когти-кошки, надел он их мне на ноги и говорит: «Однако, Сенька, слазь на пихту».

Вижу, подсмеивается, лешак: думает, струшу. Полез. Карабкался-карабкался, упрел весь, чую — сил не хватает. Так до вершины и не добрался. Стал вниз спускаться и по пути пихту аршином мерить. Хотите — верьте, хотите — не верьте, а насчитал я без верхушки пятьдесят пять аршин!

— Как тут не верить, — живо откликнулся Лесников, — сами видим чудеса. Вчерась шли мы мимо старой порубки — не вытерпел я, лег на комель срубленного дерева и в изумление пришел: не маленького я роста, а ноги до кромки комля не достали. Какое же там дерево высилось, небо резало?

— Будет время — я вам расскажу, что такое Дальний Восток, что такое наш, нашими отцами выхоженный край, — не то с похвалой, не то с угрозой сказал Костин, — а ноне нам след пораньше лечь, тогда завтра на место засветло придем.

— Непогоды ждать надо, — удрученно сказал Лесников, — солнце в черную тучку ушло, мошки злющей навалило — дышать нечем. А к вечеру мы мимо озерка шли, видел я, как рыба, распазив рот, из воды прыгала, пузырьки пускала. Все верные приметы к дождю-ненастью.

— Правильно подмечаешь! — весело похвалил его Костин и зычно прокричал: — На ночлег готовься, братва!

Переселенцы устроили себе легкий шалаш из ветвей, набросали на землю еловых лап, травы.

— Иди в шалаш, Алена, ложись, а я тебя получше укрою, — говорил Силантий, — чтобы комары и гнус не мучили. Ну и сила пришла! Несутся туча за тучей — живую кровь чуют. Миллионы миллионов! Так и сыпят, так и сыпят: не остерегись — сожрут живьем!

Он положил под голову дочери заплечный мешок, прикрыл брезентовой попоной, под которой все они спасались ночами от несметного нашествия мошкары, гнуса, комаров, поправил сбившийся накомарник.

Руки отца дрожали от жалости, сострадания: вся-то доченька искусана, места живого нет, жжет нестерпимо, зудит кожа от укусов мелкой вредоносной твари, а молчит, не жалуется. Ко всяким невзгодам приучена: жизнь-то ее много ли баловала?

Силантий присел около дочери, всматривался в сумраке в ее странно изменившееся под сеткой лицо, пытался шуточным, пустяковым разговором прикрыть свое смятение, боль, отцовскую нежность, половодьем бушевавшую в нем.

— А ну-ка, Аленушка, загану я тебе на сон грядущий загадку.

— Загадывай, дядя Силаша, — охотно отозвалась Алена, сердцем чуя горячую отцовскую тоску.

— Что, родимая, в огне не горит и в воде не тонет?

— Лед!

— О, какая башковитая! А ну еще: два братца в воду глядятся, век не сойдутся?

Алена отлично знает этих братцев, но, желая продлить отцу удовольствие, хитрит:

— Глаза?

— О! Сказанула! Глаза — это два брата, которые через дорогу живут и друг друга не видят. А тут два братца в воду глядятся, век не сойдутся. Ну? Раскумекала?

— Берега? — нерешительно тянет Алена.

Они смеются от души: знают, как дороги, сердечно близки друг другу.

Измотанная долгим путем, Алена задремала.

Лесников осторожно, чтобы не разрушить хрупкое сооружение, вылез из шалаша.

Вместе с Василем натаскали груду сухостоя, развели большой костер, пламя взмыло в темное, обманчивое небо. Дымом от костра они оберегались от несметных полчищ комаров, завывавших в воздухе. Но даже сильный огонь не сдерживал плотную, серую, шевелящуюся стену злых насекомых: они втягивались во множестве в пылающее чрево костра, горели в нем с легким пощелкиванием.

— Иди, Василь, спи. Не след нам обоим мытариться. Я посижу часа три у костра, а потом тебя разбужу.

Всю летнюю ночь Силантий бросал и бросал в костер корявые смоляные сухостоины. Искры вздымались кверху роем, бушевало пламя. Лесникова от невеселых дум била нервная дрожь. Что-то ждет их на новом месте? Может, зря не послушал Семена и не оставил дочь в городе? Не попасть бы в беду!

Волглая ночь сгущалась вокруг костра. На подмогу жгучим комарам и несносной мошкаре-гнусу пришел еще и мокрец — совсем малюсенькое насекомое-кровопиец. От мокреца не было никакого спасу: он лез в уши, нос, попадал с воздухом в дыхательное горло. Кружка с горячим чаем в один миг покрывалась густым слоем сварившихся в кипятке насекомых. Укусы мокреца еще ядовитее, чем у комара, и причиняют невыносимые страдания: кожа горит от зуда, и жжение это так мучительно, что человек расчесывает в кровь уши, лоб, шею, грудь.

Перед рассветом Силантий незаметно для себя заснул, а когда проснулся, его пробрала холодная дрожь. Костер еле-еле тлел — его засыпали комары и мокрец!

— Спаси и сохрани, какая их тьма-тьмущая!

Лесников поспешно набросал сухостоя, поджег его берестой и с облегчением вздохнул — пламя вновь взвилось ввысь…

Своеобычный резкий крик, похожий на отчаянный вопль деревенской бабы-плакальщицы, разбудил на рассвете Алену. Она подняла голову, сбросила накомарник, прислушалась. Резкий, таинственный в предрассветной мгле вопль повторился.

Алена выглянула из шалаша. У костра сидел отец и густо дымил из подаренной ему Костиным пузатенькой гольдской трубки с коротким мундштуком.

— Дядя Силаша, кто это кричал?

— Вещая птица — сова, доченька. Подняла она тебя? А я в ночь мало поспал, все дела наши неважнецкие обдумывал. Доколе мы без угла-пристанища будем мыкаться? Сердце саднит, кровью обливается, не могу смотреть, какая ты стала замученная. Комар, мошка, мокрец тебя поедом ест. С лица спала. Пора нам перелом жизни решать, сколько можно бродяжничать…

Не заснула больше Алена, разбередили ей душу слова отца. Следя за плывущими в небе огненно-розовыми облаками, за ликующим, безудержным — вполнеба! — разливом алой зари, она думала: «Пора, давно пора своим домком осесть. Бродим по земле, как цыганы кочевые, а денег все равно не раздобыли, в бродячей, трудной жизни они еще пуще между пальцев текут».