Семен Костин виновато мотал на широкий ус немилостивые слова командира. «Долго будет помнить и школить. Маху я дал, дурак…»

В разговор вмешался Яницын, который не мог простить Бессмертному срыв задания в Хабаровске:

— Раз навсегда поймите: в разведке вы не принадлежите себе, своим страстям. Я по себе знаю, какой это соблазн — шея врага у твоих рук. А потом — гибель. Зачем? Жизнь надо продать, если случится так, только ценой гибели значительного количества врагов. Вы не дети, знаете, какую неизлечимую рану нанесете отряду, если с вами что-нибудь случится. Итак, други милые, в путь! Осторожность. Внимание. Очень, очень прошу… родные! — дрогнувшим голосом сказал Яницын: отважных воинов, близких по духу людей отправляли они с командиром в трудную, рискованную разведку, полную неожиданных опасностей. — Там уже примелькался каждый человек, и не дай бог попасть на глаза: сразу возьмут на заметку, — предупредил он.

Красная речка — первый разъезд от Хабаровска. Японцы и калмыковцы все время там околачиваются. Шныряют и шныряют без конца конные и пешие: за путем-рельсами следят пуще глазу.

Два дня и две ночи в снегу хоронились разведчики. Все дотошно разведали: в какое время, сколько поездов идет, когда охрана меняется, как японец путь прочищает на дрезине, сколько на разъезде вражеских солдат топчется. По всем признакам видно — готовятся японцы большую силу по рельсам перегнать, волнуются, ждут. А когда, когда? Как ни вился Дробов около разъезда, как ни крутился, ничего узнать не смог.

Вечерело. По договоренности с Сергеем Петровичем должны были они в эту ночь вернуться в отряд. Что делать?

— Заглянем, Ваня, — говорит Семен Бессмертный, — в село, — может, там еще что вынюхаем?

— Вот это мысль, — говорит Иван Дробов, — правильная мысль! Шагаем туда.

Недалеко от разъезда Красная речка — за несколько верст — и село Красная речка.

Семен Бессмертный приметил, что туда нет-нет да и пробегут то калмыковцы, то японцы.

Идти надо было пустынным местом, — то равнина там, то кустарник, а местами лесок. И дорога санная.

Идут они вдвоем по ней, по сторонам осторожно поглядывают.

— Ваня, хоронись за ту сосенку! Навстречу кто-то идет, — шепотом сказал Семен и спрятался за елку, стоявшую у дороги.

Вдали показались два человека. Они шли неторопливо, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Ближе. Ближе. Дальнозоркий Семен уже различал одежду и лица идущих. Русский в форме казака и японец.

Дерзкий план созрел в одну минуту. Быстро метнувшись с места, Семен Бессмертный перескочил за сосну, где стоял Иван Дробов.

— Ваня! Японец и калмыковец идут. Будем брать. Я на казака брошусь, ты японца жми. Винтовки у них за плечами: ничего не успеют сделать. С нахрапу возьмем. Только не стукай насмерть, живьем нужны.

Иван вмиг сообразил, что задумал Семен. Затаились. А те все ближе, ближе. Идут вольготно, как по городскому саду прогуливаются.

— Хорошая барышня — мусмэ — тебе попалась, а, сознайся, аната? Ну, чево ты молчишь? Осовел совсем от русского первача? Это тебе не японская сакэ. Сакэ — она сакэ и есть, а самогон-первач или русская горькая — это разговор иной… — пьяно тараторил калмыковец.

В чистом морозном воздухе каждое слово его четко доходило до насторожившихся, приготовившихся к броску партизан.

Японец, низкорослый, в нахлобученной на самый нос меховой шапке, в желтом овчинном полушубке, в теплых валенках и меховых рукавицах, действительно осовел на морозе от выпитого самогона и шел, еле-еле передвигая ноги.

— Йороси! Йороси русска водка! Йороси, йороси русска мусмэ! — бормотал он, цепляясь за спутника.

— Ну вот! — обрадованно заболтал тот. — Хорош, говоришь, самогончик? А что я тебе говорил? Ты не верил. Куда ваши мусмэ против наших годятся!

— Томодати? Томодати, — не слушал его, пьяно бурчал японец, — мы с тобой, Корика, томодати, да?

— Эт-та верно. Таперича мы с тобой друзья — томодати на веки вечные…

— Бери японца, Ваня! — шепнул Бессмертный.

Внезапный, стремительный тигриный прыжок выскочивших из-за засады партизан ошеломил двух «томодати». Ни японец, ни калмыковец не успели опомниться, как их, с крепко связанными руками, с кляпами, воткнутыми в рот, партизаны поволокли в сторону от дороги.

— Понюхай эту штуковину, стерва, — прошипел Семен и ткнул в нос беляку вороненый наган, — насквозь продырявлю, если попытаешься бежать. И приятелю — томодати своему скажи, чтоб не рыпался. Переждем малость, Ваня. Стемнеет побольше — поторопимся к своим.

Ошарашенный японец, с которого слетел весь хмель, с ужасом смотрел на неведомо откуда свалившихся на него людей и глубже вдавливал голову в меховой воротник.

— Ну, аната, чего воззрился так? Смертушки боишься? Не ходи далеко сам и другим закажи за чужими землями тянуться! — жестко бросил Семен, неприязненно глядя в желтое вялое лицо с узкими, жалобно помаргивающими от страха глазками, — кикимора какая-то, а не человек. То ли стар, то ли молод — не разберешь, на него глядючи…

Трудно пришлось партизанам с пленниками: целиной по снегу глубокому брели — от жилых мест кругаля давали.

Иван вытащил у пленных кляпы.

— Куда вы нас ведете? — зло спросил калмыковец. — Ничего из нас не вытянете. Я — могила! Жилы тяните — слова не услышите… — И отвернулся.

Семен подошел к нему, ткнул в зубы наганом.

— Иди. Не рассуждай, могила…

Японец в меховом полушубке взопрел весь, выдохся, как мышь мокрая. Из-под теплой нахлобученной шапки поглядывал жалобно.

— Друга! Томодати! Томодати! — бормотал японец. — Токуша вары — буржуй прохой! Тайсе вары — генерал прохой! Партизан йороси, кахекиха — боршевик — йороси!

— Ишь ты какой смекалистый! — от души хохотал Семен Бессмертный. — Быстро сообразил! И кахекиха — большевик — у него хороший стал. Иди, иди, буржуй-токуша, поспешать надо.

Японец на ноги показывает:

— Вары! Вары! Прохо!

Ноги, значит, у него плохие, не идут больше. Побились-побились разведчики около него, по загривку в сердцах дали, но видят — действительно не ходок: выбился, хлипкий, из колеи, упрел, обессилел.

— Ну-ка, Ваня, давай-ка разденем его — полегче будет, заморский дьявол! — предложил Бессмертный, когда убедился, что японец дошел до точки.

Вытряхнули партизаны его из полушубка. Он заверещал диким голосом: кончать его собираются?

— Давай, Ваня, ватничек твой на него напялим, он полегче будет.

— Что ты с ним делать собираешься?

— Тащить придется. Не бросать же посреди тайги такого редкого соболя. Может, он пригодится.

Взвалил Семен японца на загорбок, зашагал. Иван со своим пленником за ним чуть ли не бегом бежали.

Притомился Семен, перевалил японца на спину калмыковцу, сказал:

— Ты, я вижу, хоть кривоног, да спляшешь, а он прям, да не ступит. Понеси-ка своего томодати не в службу, а в дружбу…

Заартачился было калмыковец, но опять дал ему понюхать партизан, чем пахнет вороненый наган, — и побежал. Ношу с плеча на плечо с такой злобой перебрасывал, что японец только кряхтел. Изнемог белый гад. Застопорил. Сбросил японца в сугроб.

— Пристукните его, — говорит, — чего валандаться, таскать? Я все знаю. Расскажу побольше, чем он…

— Ого! — изумленно протянул Семен Бессмертный. — Как с тебя скоро спесь-то соскочила! А то чванился: «Я — могила!» Плохой ты томодати. С личика — яичко, а внутри — болтун! А ну, тащи… могила…

Бессмертный грозно глянул на калмыковца, с калмыковца перевел свой взгляд на наган, с нагана — опять на белого. Последний не выдержал и опять поволок.

Так и прибыли они в отряд.

Пригодились, сослужили службу комиссару и командиру «языки» — разговорчивые оказались, особенно выслуживался «могила» — все без утайки выложил.

Комиссар и командир сами вылазку сделали — еще раз проверили данные, что принесли партизаны и «языки»: семь раз проверь… Отряд обеспечить от провала, от гибели — задание дано не шуточное.