Снимать на дороге рельсы вели партизан близнецы-братья, как звали их партизаны, — комиссар и командир. Наставляли. Учили. Амуницию, оружие, обувь на всех проверили.

Остроглазого молодые партизаны побаивались больше командира: не только распечет, а и в газете пропишет, и Сереженьку-дружка попросит позабористее рисунок изобразить. Особо следил Остроглазый за нерадивыми, беспечными ребятами, за лихими без толку удальцами. Укорял, учил, наставлял:

— В бою ум да хладнокровие нужны, а не разудалая похвальба: «Всех шапками закидаем!» Хвастал один такой, да без шапки остался: шальная пуля-дура хвастуна, который не оберегся, упредила: «Остерегись!» Счастье — голова уцелела…

Сергей Петрович тоже учил воинскому мастерству:

— В ранец не доложи, а в подсумок переложи. Я как на германской пообтерся, тогда только за ум схватился — стал наставления читать великих русских полководцев Суворова да Кутузова. В военном деле без науки пропадешь. Следите за солдатами бывалыми, как в дело собираются, как оружие носят, хранят. И не ленитесь: окапывайтесь. Рук не пожалеете — голову спасете. Кто не окопается, того раньше времени пуля закопает…

Место попалось тихое, укромное, откос крутой, что и требовалось. Видят они — дрезина мчится, путь проверяет; потом обратно пролетела. Значит, скоро будет и эшелон! Только дрезина скрылась из виду — началась операция. По знаку Сергея Петровича выворотили партизаны рельсы, потом все для видимости подровняли, снегом засыпали и снова в лес укрылись.

Вдали дымок показался. Все ближе, ближе шум и гул. Паровоз с разбегу врезался в пустое место, его завернуло на сторону, вагоны с ходу друг на друга наскочили. Пошло крушить! Весь эшелон под откос слетел. Семнадцать вагонов с интервентами в щепки разнесло. Из белой банды там немного людишек было. Убитые, искалеченные, стон, вой, беспорядочная стрельба…

Смотрят партизаны: некоторые очухались — и драла. Прямо по шпалам к Хабаровску дуют.

— Снять их! Всех снять до одного! — приказал Сергей Петрович, с острой тревогой наблюдая побег японцев и белых. — Иначе мы не успеем следы замести. Они сейчас сюда нагонят силу несметную.

Стали партизаны их щелкать. Уложили всех, кроме одного, — калмыковец, в казачьей одежде, от пуль увернулся, вперед мчится, как паровоз без вагонов. Такой верзила — рост высоченный, шаг у него с перепугу в сажень добрую. Летит, уходит от погони.

Тут Семен калмыковца заметил, и с места его как ветром сдуло: догонять вражину бросился, словно с цепи сорвался.

Сергей Петрович видит: зря Семен в погоню пустился — поздно, тот далеко уже вперед ушел.

— Отход! — коротко приказал командир партизанам и дал Семену сигнал к отходу.

Тот летит, не слышит. Сергей Петрович подал второй сигнал: грозит опасность, всем в одно место скучиваться!

Семен бросил своего беглеца. Послал ему вдогонку для очистки совести свинцовых орешков, да бесполезно, рассыпались они по белому снежному полотну.

Сергей Петрович приказал немедленно отходить в тайгу, где у партизан были укрыты лошади.

— Быстро! Мешкать, Семен, нельзя ни одной секунды! — поторапливал Сергей Петрович белого как мел Бессмертного, который все поглядывал на железнодорожный путь: чуть маячила там фигура улепетывающего калмыковца.

Партизаны скрылись благополучно. Собрались они в землянках — песня, пляс пошел, разговоры. Славный ратный подвиг свершили: семнадцать вражеских вагонов в щепки! Как просто сказать — семнадцать, а для них — победа великая. Еще более в себя уверовали.

Берегись теперь, пришлое горе, распроклятый чужеземец! Не мытьем так катаньем тебя брать будем; ни днем, ни ночью покоя не дадим.

Все хорошо, все ладно. Только видит братва — ходит Семен сам не свой, туча тучей, с лица спал, аж черный стал, всех сторонится. Думой неотвязной озабочен.

Вышел раз Лесников из темной землянки на воздух. Видит — на пне сидит Семен и мороза не чувствует, сидит не шелохнется, крепко о чем-то скучает. У Силантия даже сердце кольнуло, на него глядючи. Видит — невыносимо страдает человек. А как к нему подойдешь, если он ото всех, как пуганый лось, круто шарахается?

«Ладно, — думает Лесников, — с меня не убудет, если он меня пуганет. Попытка не пытка, спрос не беда».

— Семен Никанорович! — окликнул он.

Семен вздрогнул, нахмурился, так негодующе посмотрел на Силантия, что у того душа в пятки ушла.

— Ну, чего? Звал я тебя? — неохотно, сквозь зубы, спросил Семен Бессмертный.

— Хочу знать: чего ты так с лица сменился? Похудал, темный ходишь, гроза грозой. Какую мы операцию разудалую счастливо провели, а ты и не возрадовался. Скажи по совести: что случилось? Ай по семье заскучал? Откройся, не таись, сынок родимый. Я, на тебя глядя, тоже покой потерял…

Отвернулся он. Видит Силантий, на лицо его такая бледность упала, словно мелом побелила.

— Силантий Никодимович, — говорит он — сам кулаки сжал так, чуть мослы не выскочили. — Судить меня надо. Народным судом судить, перед всем партизанским отрядом. Упустил я его, упустил! Между пальцев ускользнул, палачуга…

— Да что ты, милок, — говорит Лесников, — печешься? Не навредил ведь он нам — успели уйти. Мало ли чего в бою бывает…

— Эх, Силантий Никодимович! Ты всего не знаешь. Кого я на свете жить оставил? Какую гадину? Ты и не подозришь… Ведь это первый палач Калмыкова. Он, он меня терзал в подвале, он умирающего Митю Юрина ударил. А я его упустил! Я ведь клятву дал живым не быть, а собственноручно посчитаться с ним за всех замученных. А я… упустил… Упустил! Сколько людей он еще будет когтить на свободе? Кого я жить оставил? Гада кровавого! Продажную шкуру! Он на одних подметках уже семи царям службу отслужил…

Глава пятая

Однажды зимним вечером Лерка и Варвара сидели у стола, над которым горела подвешенная на железной цепочке керосиновая лампа. Варвара кроила распашонки и показывала Лерке, как их надо сшивать.

Никанор Ильич дремал на лавке, заботливо укрытый Варварой.

— Притомился дедушка! — шепнула сноха. — Пусть поспит.

В окно донесся звук с силой захлопнувшейся калитки. Чьи-то ноги дробно протопали по крыльцу. В дверь несколько раз нетерпеливо стукнули.

Запыхавшаяся Лизка, пылающая румянцем от быстрого бега по морозу, осмотрела кухню.

— Тетенька Варвара! У вас чужих никого нет?

— Нет, никого нет! А что? — насторожилась Варя.

— Дядя Силаша из тайги пришел вчерась. К вам зайти хочет. Меня вперед послал. Узнать, нет ли у вас кого.

— Никого у нас нет. Пусть идет скорее. Скажи — ждем мы его, — волнуясь, сказала Варвара.

— Я побегу обратно. Скажу дяде Силаше. Он ждет у дуба разбитого. Спокойной ночи, тетя Варя.

Лизка ускакала: только заплатанные валенки засверкали.

Через несколько минут в избу вошел Лесников. В новом брезентовом балахоне поверх мехового полушубка, в высоких ичигах, с походным непромокаемым мешком на плечах, будто и не на возрасте, а молодец молодцом.

Варвара чувствовала, как отходит, возвращается на место ее встревоженная душа. «Веселый. Значит, вести добрые. Сема жив». И голос перехватило, еле сказала:

— Здравствуйте, дядя Силантий!

Лесников поздоровался с Варварой, потрепал по русой голове Лерку; сбросил на лавку брезентовый, гремящий от мороза балахон, полушубок, мешок, шапку и лукаво подмигнул на вещи:

— Трофейное дерьмо! Еще японцем пахнет. Из ихних складов выгребли. Никанор-то спит? Одряхлел? Его к нам в отряд надо — мигом омолодеет. Партизана, как и солдата, дождь промывает, ветер продувает, огонь закаляет. И не узнали бы Никанора. Стареть некогда!

— Семен-то наш, он живой ли? — нетерпеливым, сорвавшимся голосом спросила Варвара.

— Ой, Варя! Делов у нас куча. Велел передать — будет вскорости. Не терпится мужику узнать, как ты тут. Скучает по семье, страсть! А отлучиться не может. Дисциплина! — важно произнес Лесников.

«Скучает Сема. Семенушка ты мой! — тоскливо рванулось сердце молодой женщины. — Глазком бы на него взглянуть. Может, умру и не увижу».