Друзья-единомышленники командир и комиссар отряда понимали, что самое страшное для отряда в такие трудные дни — безделье, апатия, голодная тоска. Они делали все, чтобы партизаны забывали про боль, холод и голод. И они добивались своего: даже в самые тяжкие дни «бескормицы» в отряде не было уныния.
Яницын поощрял гармонистов: играйте, пойте, сочиняйте хлесткие частушки на болтунов, трусов, паникеров.
Гармонист и певун Иван Дробов особенно старательно сочинял частушки, и отрядные ротозеи, хвастуны, неряхи, жадины обходили его стороной: боялись попасть на зубок! Кому приятно «висеть» в газете на стенке командирской землянки в смешном, а порой и дурацком виде? Удумал газету Яницын — от Остроглазого и на версту под землю не спрячешься, а командир обрадовался: «Карикатурки за мной!» И чуть малая оплошка — честят и в хвост и в гриву! Рисовальщик Сергей Петрович — обхохотались партизаны на его карикатуры!
Но уж, конечно, больше всего доставалось от Вани ненавистному атаманишке Ваньке Каину: дружно подхватывает братва:
По зову комиссара собрались однажды вечером партизаны в командирскую землянку, — ее в память о «политотделе» — рыжего Петьки зимовье — тоже вырыли попросторнее, повыше и пошире: проводить собрания. На потолке лампа «богатая» — яркая, двадцатилинейная: зажигалась она в редких торжественных случаях — керосин берегли пуще золота.
Первым делом Яницын сделал сообщение о партизанских делах в соседних отрядах, с которыми он установил связь: рассказал об их боевых удачах и неудачах — было всякое! — учил ошибки понимать и видеть, учил следовать примеру отважных.
— Товарищи! — окончив сообщение, обратился Вадим к партизанам. — По предложению товарища командира мы решили устроить небольшой вечер, посвященный гению русского народа — Александру Сергеевичу Пушкину. У нас нашлись певцы, музыканты, чтецы и даже художники, которые откликнулись на предложение товарища Лебедева…
— Художники от слова худо? — пошутил кто-то.
— А это мы решим, когда посмотрим рисунки, — ответил Яницын, указывая на папку, лежавшую на столе.
Затея комиссара пришлась по душе партизанам:
— Даешь вечер Пушкина!
— Внимание! — поднял руку Яницын. — Попросим Сергея Петровича рассказать нам о Пушкине и прочесть стихи.
Сергей Петрович достал из походной сумы томик Пушкина.
— Я никогда не расстаюсь ни с карандашом для зарисовок, ни с Пушкиным. В Москве около памятника Пушкину, у его подножия, всегда — и зимой и летом — лежат свежие цветы. Так отдают почитатели свою дань восторга и преклонения перед великим поэтом России, — начал Сергей Петрович и, близоруко щурясь, почувствовал напряженную, наполненную вниманием тишину. Страницы жизни гения русской поэзии — борьба с царем и мракобесами, дружба с декабристами, клевета и травля поэта «высшим светом», толкнувшая его на дуэль, — раскрывались Лебедевым перед слушателями. Прочел Сергей Петрович несколько стихотворений; все горело, отзывалось в воинах-партизанах, когда они слушали строки с вечно живыми словами:
Яницын послал по рядам рисунки Лебедева: Пушкин-лицеист читает стихи, красавица Наталья Гончарова, памятник Пушкину в Москве. Но рисунки были приняты холодно. Вадим поспешил объявить:
— Романс на слова Пушкина «Черная шаль…»
Семен играл на старушке гармошке, Иван Дробов пел с чувством, красивым, сильным голосом:
Коронным номером был «Узник»; ведомые сильными голосами Бессмертного и Дробова, партизаны пели от души:
Партизаны не отпускали Лебедева, хлопали, стучали: «Просим!»
Он начал читать. Алена услышала прерывистое дыхание мужа: он любил некоторые стихи «до беспамятства», и это, читаемое Лебедевым, почему-то выделял особо. Томик Пушкина частенько перекочевывал от командира к Василю. Она сбоку посмотрела на него: он помрачнел, будто кошки скребли его по сердцу, и весь ушел в слух. Грустная повесть влюбленного человека, открывшего людям самое сокровенное, трепетное чувство, острой иглой вонзилась в Василя — он весь подался вперед, ловил каждое слово, бледнел.
Василь поднялся первым — неспокойно, рывком.
— Спасибо, Сергей Петрович! Вот так было, когда я в горячке лежал и Аленушка меня из родника водой напоила… Так и эти стихи! До свидания, товарищ командир! До свидания, Вадим Николаевич…
В дни, когда голод стоял у горла и, замкнув круг, рыскали вокруг озлобленные бешеные враги, Лебедев доверил Василю спасение отряда — добычу пропитания.
Одевался Василь сирым странничком. В рваном зипунишке, рваной шапчонке, из которой пух и перья вылазили, сгорбившись, опираясь на посошок, брел по деревням и селам: и разведку вел, и шептался о чем-то со знакомыми крестьянами.
Крестьянские документы выправлены честь по чести. Маленький, заросший густым волосом, со слабым, еле слышным голоском, он мало походил на воителя, на грозного красного партизана. Где другой застрял бы сразу, он проскальзывал легко — встрепанный, захудалый мужичишка. Безнаказанно терся около самых ярых калмыковцев из «дикой сотни». Разведывал, слушал, запоминал. Со словом тайным, заранее оговоренным, заходил в избу к надежному крестьянину — брал запасенное на черный день питание. Тянуло его побывать в Темной речке, но путь туда был перекрыт белыми; не доверяли они крамольному селу, часто делали на него набеги. Уйдет Василь. Нет его день, два. Ночью вваливается в землянку. Крестьяне — не мироеды, конечно! — партизан поддерживали; бабы слали сухари ржаные, лук, сало. Главным добытчиком и кормильцем стал в отряде Василь Смирнов. Алена редко видела его в ту трудную зиму.
Ушел как-то Василь на добычу. Алене уж легче стало — отходил он ее от болезни. И запропал Смирнов. И день прошел. И два. И три. И четыре. Нет Василя — ни слуху ни духу.
Засомневался, заскучал Сергей Петрович. Ночи не спит. Не случилось ли с мужиком беды? Не погибла ли почем зря бесценная золотая головушка? Не след им рисковать в будущем! Пошел Лебедев в землянку к Алене; заходил-закрутился из угла в угол. Тяжко ему. Самокрутку за самокруткой курил-дымил. Смирнова, тулупом укрытая, на нарах лежала. Сел он.
— Не спите, Алена Дмитриевна?
— Не спится. Какой уж тут сон…
— Боитесь за Василя?
— Боюсь, места себе не нахожу…
— Да. И я, признаться, боюсь. Не приключилось…
Сергей Петрович не успел закончить — захрустел снег на пороге.
— Вася! Василь мой! Вернулся… пришел… — крикнула Алена, сама не своя от радости, что жив-здоров он вернулся.
Василь стоит у дверей, на Алену только смотрит, себе не верит: жена к нему руки протянула, будто обнять хочет.
— Ну, Василий Митрофанович, и напугал ты нас с Аленушкой! Слава богу, явился — не запылился. Заждались! — скрывая радость, сдержанно сказал Лебедев. — Ой, отлегло от души! Ну, рассказывай, где был, почему так надолго запропал?..