— В чем дело, Силантий Никодимович? — недовольно спросил Сергей Петрович. — Какой может быть сейчас смех?

— Ой, не могу! Ой, уморил! Так вот она в чем, разгадка! Это твой пачпорт, дядя Петя?

Дядя Петя взыграл, как стоялый жеребец, ринулся было отнять паспорт, одумался, сказал растерянно:

— Мой паспортишко… да он мне ни к чему… — и лазоревые бесстыжие очи опустил долу.

— Вот так фамилия! Надо же такое удумать! Как на лезорюциях Ваньки Каина! Ох и отомстил, видать, какой-то начальник твоим прапрапрадедам: вписал такую срамную фамилию. Ежишься? Тут, брательничек, поежишься! Не фамилия, а сплошное позорище. Теперь понятно, почему век в дядях Петях проходил: с такой фамилией всякая собака облает! Ха-ха-ха! — вновь залился Лесников и протянул паспорт Лебедеву.

Тот прочел и тоже не мог удержаться от смеха: фамилия была действительно наинепристойнейшая!

Паспорт пошел по рукам. Неудержимый хохот охватил партизан. Может быть, это была разрядка после только что пережитого напряжения, но и отсмеявшись люди снова брались за бока, как только взглядывали на переконфуженного дядю Петю.

Ни Алене, ни Марье Порфирьевне паспорта не показали: «Не стоит — одна похабщина!»

Смех этот и решил участь дяди Пети: пожалел его добрый народ.

— Три раза на высочайшее имя прошение подавал: молил переменить срамную фамилию — отказали! — жалобно признался дядя Петя, и опять тайга сотряслась от громового хохота.

— А как же ты в церкви венчался? — спросил Лесников.

— Священник был мной обласкан и тайну, на духу сказанную, хранил, — смиренненько ответствовал дядя Петя. Понимал, умница, что гроза рассеялась.

— Марья Порфирьевна! О ком он еще говорил, акромя Василя? — все еще не в силах сдержать улыбки, спросил Силантий.

— Ни о ком ни слова больше не говорил, — ответила Марья, — напраслину на него валить не буду. Разговор при мне шел…

Командир нерешительно смотрел то на Вадима, то на Силантия.

Комиссар не поднимал от блокнота лица — чертил.

Силантий, видимо, колебался: уж очень твердо себя дядя Петя застаивал, а может, и впрямь не он писал списки? И он попросил у командира слова.

— Кровопивец-то ты кровопивец старинный, Петра, а вот ответ держать боишься, — сказал он, в упор глядя на мокрого, сразу похудевшего дядю Петю. — Тебя мы милуем: не хотим перед началом великих дел какую-нибудь ошибку совершить. — И неожиданно твердо, как решенное всеми, добавил: — Отпускаем мы тебя. Не ты виноват, значит, на селе еще какая-то черная гадина водится. Рано или поздно дознаемся. От нашего суда не уйдет. Отпускаем мы тебя. Не вздумай только измену сделать: никуда ты от нас не скроешься. Из-под земли выкопаем, а расплатимся. И семейным нашим вреда не делай, помогай. Порфирьевну благодари: ее слово тебя спасло. Кровью за кровь заплатишь. И сынка твоего, даром что малолеток, и тебя не пощадим, если что недоброе узнаем. Ты нам будешь нужен. Заготовь муки, мяса, пшена. Придем к тебе, когда потребуется. А сейчас вставай! Иди грехи отмаливать, святая душа!..

— Отмолю, отмолю, родимые! — не веря еще в свое спасение, пугливо озирался по сторонам дядя Петя.

А партизаны-судьи, великого народа кровь и плоть, уже смотрели на него без зла и возмущения: простили, вернули жизнь.

— Отвоюем назад Советы, — пообещал Лесников как нечто несомненное, — тогда мы похерим твой паспорт, дадим новую фамилию. — И дружелюбно похлопал по плечу. — Брательничек, не обессудь: завяжем тебе глаза. Не след тебе знать, где ютится наше гнездовье…

Дядя Петя отвел его руку с полотенцем.

— Зимовье, где вы меня судили, в молодые годы, когда с артелью охотиться ходил, сам строил. Ране так и звали: «Петьки рыжего зимовье». По всей тайге такого просторного, чистого строения нет, я тесниться не люблю. Теперича… отпустите?

Лесников растерялся, оглянулся на командиров.

Лебедев и Яницын переглянулись, сказали одновременно:

— Отпустите его!..

Зимовье опустело, партизаны разошлись.

— Что случилось, Вадим? — спросил Лебедев. — Ты какой-то потерянный.

— Нахлынуло многое… Я тебе о житухе у Петровых рассказывал. Помнится, упоминал, что Петр Александрович с другом Васей Портнягиным таскают откуда-то старые архивные бумаги, конторские книги. Какая-то женщина им поставляет, уборщица, а они реализуют и подкармливаются в трудное время. Перед отъездом сюда я схватил из кучи бумажного мусора, валявшегося около русской печи, несколько листков бумаги и, в спешке, не глядя, завернул в них записную книжку. Вчера вечером выкроил время, хотел записать кое-что. Развертываю листы, и вдруг из них вылетает карточка. — Яницын достал из кармана книжку и несколько листов бумаги. — Тебе знакомо лицо?

Он пододвинул квадратный, грубой работы, деревянный стол и скамью ближе к закуржавевшему окну.

— Смотри, Сережа…

Женщина в белом платье, с белым прозрачным шарфиком на шее сидела, облокотившись на маленький плетеный столик на бамбуковых ножках. Полукружия черных бровей и красиво причесанные черные волосы оттеняли белое лицо — спокойное, чуть-чуть улыбающееся, доброе. Знакомые большие, суженные к вискам, внимательные глаза смотрели прямо на Лебедева.

— Александра Петровна! Ким! — изумленно вскрикнул он.

— Она… — вздохнул Вадим и протянул листы. — Похоже, что это черновики? Писали, комкали, бросали в корзину. Читай: последние дни прекрасной жизни…

Лебедев развернул первый лист, читал, будто слушал голос из потустороннего мира:

«1918 г. Сентября 11 дня, я, начальник Юридического Отдела Особого Казачьего Отряда Хорунжий Кандауров, произвел допрос Комиссара Иностранных Дел Районного Совета Рабоче-Крестьянских Депутатов, при чем выяснилось:

Я, Станкевич Александра Петровна, 27 лет, состояла Комиссаром Иностранных Дел с 1-го июля. На моей обязанности лежала регистрация паспортов и выдача им временных видов.

Австрийские военнопленные принимались по предписанию Кр-вого К-та в русское ведомство, и заявляю, что побеги военнопленных устраивались представителем Шведск. Кр. Креста, что Вы можете увидеть из переписки, представленной мною Кр-вому К-ту. В Пермск. губ. я принимала участие в партийной работе во фракции большевиков, точно так же состояла и в Хабаровске в этой же фракции…

…Работала я настолько, насколько хватало сил по своей должности.

Прочитан: А. Станкевич».

— Это один из «допросов», — подчеркнул последнее слово Вадим. — А вот смотри — свидетельское показание Машкиной. Я ее смутно помню — девка плохого поведения, говорят, сожительствовала со стариком Любарским еще малолетней. Катерина Машкина!

«Я, Машкина Ек. Ив., 17 лет, мещанка г. Хабаровска, служила я по вольному найму в Совете Районном и знаю всех комиссаров, и, конечно, знаю Комиссара Иностранных Дел Ал. Петр. Станкевич, женщину весьма энергичную и ведшую знакомства с военнопленными мадьярами и немцами. Она пользовалась большим влиянием среди советских властей…

Прочитано: Е. Машкина».

— «Работала я настолько, насколько хватало сил по должности», — повторил Яницын слова из допроса. — Вся она в этих словах! А вот и постановление. Трудно разобрать, залито чернилами, но основное ясно. Читай, Сережа, я не могу… Сашенька в лапах Кандаурова… А я вижу ее — одухотворенную, деятельную, полную веры в наше правое дело! Вижу ее живой. Живой! — с силой повторил он и потребовал: — Читай, Сережа!

— «Чрезвычайный суд! — прочитал на левой стороне листа Лебедев. — Приказ. Атаман Калмыков… 13 сентября.

Постановление

1918 года 13 сентября я, начальник юридического отдела Особого казачьего отряда, хорунжий Кандауров, рассмотрев дознание по делам: комиссара иностранных дел Станкевич Александры Петровны».

…Дальше что-то густо вымарано чернилами, не разберу… Опять вычеркнуто. «…и, принимая во внимание тяжесть предъявленного им обвинения, постановил: предать…» Дальше идут сплошные вычерки «…Станкевич, члена Красной гвардии, комиссара иностранных дел, по 108 ст. ч. 3 п. 2 и п. 3… Начальник юридического отдела Особого казачьего отряда хорунжий Кандауров».