— Пейте-ешьте, гости дорогие…

Выпили они, совсем раскисли в тепле и сытости. Будто невзначай подошла Алена к Василю, ногой выдвинула из-под лавки острый топор-колун, шепнула мужу:

— Прикрой пока колун. Наступи ногой, чтобы не заметили…

И опять к ним отошла, угощает, упрашивает побольше пить-есть. Тянется коротышка к ней с обнимками, щиплет за бока.

— Спать, рюска баба, спать!

Перекрестилась Алена перед образами, подскочила к Василю.

— Бери топор! Я винтовки сгребу!

Василь с колуном на японца, что к жене приставал, кинулся. Схватились они в смертной схватке.

Ополоумев от страха, Алена ухватила в охапку японские винтовки, в сени, а потом во двор выскочила. Глядит — бежит к дому дядя Силаша.

— Василь там… с японцами бьется… — еле вымолвила она.

Побежали в дом.

Смертное дело… Уложил Василь японцев. Тихо в избе. Стоят все. Молчат.

— Батюшки-светы! Что теперь делать будем? — спросила Алена, бледная от испуга, как покойник.

— Мы их сейчас сволокем к реке, — сказал Лесников. — А ты, Алена, замой кровь быстреичка. Следы не ровен час здесь найдут, спалят избу в отместку…

Мужики сволокли трупы японцев к Уссури и спустили их в прорубь.

— А теперь утекать нам быстреичка надо! — сказал Лесников.

— Куда?!.. — потерянно спросил Василь.

— Другого пути, как в тайгу, к Сергею Петровичу, нету… Найдем, места мне знакомые.

Василь взял Аленину руку, подержал.

— Спасибо, Алена, за помощь твою. Я бы глумления над тобою не снес. Один на бой с ними собирался…

Смирнова кивнула головой. А разве она сама могла бы снести глумление! Но Василь! Василь! Золото огнем искушается, а человек — напастями.

Лесников волновался, торопил со сборами.

— Как началось светопреставление, — говорил он, — стрельба, плач, крик, решил выжидать. Вижу, два японца пробежали с винтовками. Куда? К вам! Из окна-то не видно. Выскочил я, да на дуб и взлез. Спасибо Саньке, не дал срубить дерево, — какую оно нам службу сослужило! Сверху-то наскрозь видать, что у вас в кухне деется. Смекаю — неладно у вас. Кубарем с дуба и к вам… Собирай манатки, Аленушка, поживее. Не хватились бы они своих-то…

С торбами на спинах двинулись в путь: спаси, выручай, тайга-матушка!

Оглянулись беглецы на Темную речку — горят избы, а ни крика, ни плача уже не слышно. Только бегают от избы к избе палачи русского народа, распроклятые беляки и японцы.

Взялись Алена с Василем за руки и пошли, не оглядываясь больше, в лес, к партизанам.

Командир партизанского отряда Сергей Петрович Лебедев, тот, что Смирновых грамоте и жизни обучал, принял беглецов.

Сергей Петрович — человек светлой души, радостной веры. Без сомнения партизаны шли с ним на великие испытания, болезни и скорби; один как перст, вся жизнь как на ладошке: будет до последнего дыхания за счастье и свободу народа биться — проверен!

Собрал Лебедев партизан, рассказал им о черном деле святоши дяди Пети. Заволновались люди, закричали:

— По его наущению…

— Пришибить гидру-гадюку!

— Отомстить за невинную кровь детей, жен, отцов!

Отобрал Сергей Петрович пять добровольцев. Во главе — ответственным перед отрядом — поставил Василя Смирнова: батрачил у дяди Пети, знает ходы и выходы. План действий разработали.

В эту ночь белые и японцы не ждали партизан. Все деревни в окрестности прочесаны. Урон нанесен партизанам — с мест насиженных некоторые отряды стронули. Разбиты, напуганы партизаны; никто не посмеет прийти в Темную речку.

Начальство у дяди Пети пир горой устроило: самогон рекой, японская сакэ, веселье.

Ночь — уголь, темная!

Партизаны пришли к дому дяди Пети, перелезли через забор. Собака знала Василя, не тявкнула. Крадучись зашли в коровник теплый.

Пошел Василь на разведку — Марью Порфирьевну перехватить. В доме визг, хохот. Марья не показывалась. Заждался совсем. Но вот наконец дверь стукнула, она во двор выскочила.

Василь ее остановил. Испугалась баба до смерти.

— Как ты тут оказался, бедовый мужик? — шепчет она. — Японцы хватились двух солдат, подозрят, что вы их пристукнули. Очумел, на погибель пришел?

Василь узвал ее в коровник. Так договорились: вызовет она дядю Петю, будто корова подыхает, а остальное не ее ума дело.

Вбежала Марья на порог, дверь открыла, истошным голосом завопила:

— Рыжуха-то! Дядя Петя! Подыхает, подыхает… Подавилась, видать!

Дядя Петя наскоро накинул на себя расхожее зимнее пальтишко, шапку — и бросился вон из дома, в коровник. Рыжуха — дорогая, племенная корова-красавица, побежишь со всех ног!

Набросили на него мужики плащ брезентовый, увязали, как куль, рот заткнули — и в тайгу. Чуть на японский патруль не напоролись, да спасибо, ночь темная не выдала.

Приволокли партизаны пакостника ласкового на суд мирской.

Наутро в глухой тайге смотрели люди в бесстыжие очи предателя.

Дядя Петя весь увял, опустился, как трава, у которой подрезали корни. Хотел шутковать, но понял — что поел, тем и отрыгнул: не приняли партизаны легких его речей.

Марья рассказала, какие слова иудины слышала про Василя.

— Смерть! — решили партизаны — мужья, отцы и братья замученных на селе.

Семен Бессмертный вспомнил казненных из калмыковского «вагона смерти», вспомнил доктора и Дмитрия Юрина, сказал единственное, но праведное слово:

— Смерть!

— Список темнореченских партизан ты им дал? — спросил дядю Петю нахмуренный Силантий.

— Не писал! Не писал я никаких списков! — с нечеловеческим воплем повалился дядя Петя в ноги партизанам. — О Василе говорил, мой грех, злоблюсь на него из-за Алены: до сих пор о ней думаю, а больше нет моей вины. Дитем клянусь! Сыном болезным…

Как земля черный, он клялся и божился всеми святыми, что не давал никаких списков японцам и калмыковцам.

Партизаны, вчера еще мирные люди, заколебались: тяжело было смотреть на дядю Петю — потный, извивается в смертном ужасе, как червяк на крючке, просит-молит о пощаде.

— Отойду! Навеки отойду от всего мирского и суетного! Мне не себя жаль, дайте сыночка выходить. Из пятнадцати одно дите выжило. Сирота младенчик, материнского молока не испил — родами мать скончалась. Не губите душу невинную! Дайте послужить народу, за Василя вину искупить. За какой подмогой, одежонкой, едой ко мне обращайтесь. Из-под земли достану, а ублаготворю!.. — Как исступленный, бился о землю.

Алена посмотрела на Сергея Петровича. Неужели не верит? Правду говорит дядя Петя!

Лебедев брезгливо смотрел на кулака-выжигу, но видно было, что сомневалась мягкая, совестливая душа командира: а может, и впрямь не он список изготовил? Кто же? Выборочно шли: минуют две-три избы, а в четвертой распоясываются каратели — там или партизан в семье, или в Совете работал, или большевикам сочувствовал. Кто же?

Лебедев в мирные дни курицы зарезать не мог. И сейчас трудно ему было отдать приказ о неминуемой смерти деревенского живоглота.

Партизаны с недоумением посматривали на Остроглазого — так прозвали они Вадима Яницына за молниеносный, пронзительный взгляд, который успевал схватить все, от непорядка в костюме до непоседливой тоски молодого партизана по дому, — сидел комиссар хмурый, молчал, рисовал чертиков в блокноте.

Вадим вырвал из блокнота листок, написал что-то, протянул командиру. Лебедев прочел: «Сережа! А ведь, похоже, не виноват? Не напороть бы вгорячах…»

Непредвиденное обстоятельство внезапно нарушило строгий ход партизанского суда.

Напуганный дядя Петя весь взопрел и бессознательно сбросил с себя пальто. Из потайного внутреннего кармана вылетела какая-то перевязанная крест-накрест тряпица.

Лесников поднял и развязал тряпицу. В ней лежал чистенький, сохранившийся паспорт.

Силантий прочел фамилию владельца паспорта, взглянул на переконфузившегося дядю Петю — и вдруг захохотал на всю тайгу. Это было так некстати к моменту, что все онемело смотрели на него. А тот заливался еще неудержимее.