Я нарубил сушняка, развел костер, набил полный котелок снегом и подвесил над огнем. Снег мигом растаял, но вода лишь прикрыла донышко. Пришлось набрать оловянную кружку снега и добавить в котелок — шипящий, облизываемый языком пламени. Я кинул в него две горсти сушеного мяса, а пока оно варилось, нарубил веток потоньше для лежанки, приволок дров для костра. На всю ночь. Запасать дрова в таком месте — одно удовольствие: тут тебе и хворост, и толстые сучья, и валежины, и усохшие верхушки поваленных деревьев. Чинга все караулила дерево с соболем. Время от времени она поглядывала на меня, словно спрашивая, почему я ничего не предпринимаю, почему не извлекаю господина в дорогой шубе из его укрытия. Она уже почти перестала лаять. Лишь изредка, очевидно, как только зверек делал попытку шевельнуться, она коротко взлаивала, а затем принималась рыть носом снег — измучилась и пить хотела, бедняжка, — день-то какой выдался трудный. Ничего, сейчас мы с тобой подкрепимся, вытянем усталые, сбитые ноги. Когда мясо сварилось, я выгреб его в кружку, отлил бульона, а в остальной накидал нарезанной кусками рыбы — будет ужин для Чинги. Плохо, что не захватил ее плошки, придется делиться с ней котелком, да невелика беда. Мы с Чингой наелись, и, кажется, вкусно и досыта. Насухо вылизали котелок и кружку. Потом я сдвинул пылающий костер в сторонку, тщательно убрал даже мелкие угольки, а на месте костра стал готовить лежанку для ночлега. На бывшем кострище земля не только подтаяла, но и малость просохла. И была такой горячей, что обжигала руку. Пока она не остыла, я накидал сверху тонких веток, хвои, а рядом развел костер из толстых бревен, которые будут тлеть всю ночь. Просушил мокрые от пота портянки и носки, снова обулся и в полном облачении разлегся на пружинящем, хрустящем ложе из веток. Чинга примостилась рядом, повернув голову в сторону обведенного сеткой дерева. Но хотя я был дико усталый и ноги уже не держали, уснуть не удавалось. В голову лезли безотрадные мысли, и я ворочался с боку на бок, возился, как кабан в загончике. Снова видел я себя самого: смотрел с высоты на затерянный в безбрежной тайге одинокий костер и съежившегося возле него жалкого человечка и в сотый, тысячный раз задавал себе вопрос: «Чего ты здесь ищешь, что думаешь найти? И что, если ты изловишь этого соболька, а за ним — второго, третьего, пятого, десятого? Разве в этом выход? Ведь придется однажды расстаться с тайгой и вернуться к людям. А куда возвращаться? Как жить дальше? Гнусное это дело — развод… Это не только крушение иллюзий и сладких грез, но и ломка всех планов на жизнь, всевозможных конкретных дел, а за ним следует разочарование, которое не покинет тебя всю жизнь… Ведь все наши мечты связаны с самым близким человеком. Почему же мы с Дорой не могли не только осуществить свои мечты, но даже ужиться под одной крышей? Скорее всего мы так беспредельно обожали самих себя, что не оставалось любви на нашу молодую семью. А ведь семья всегда похожа на здание, которое держится на трех краеугольных камнях — женском радении, мужском радении и духовной близости обоих. Чуть не самая большая нагрузка приходится именно на последнее. Это и будет главный краеугольный камень. Могут сдвинуться с точки опоры первый и второй камни, но здание, чуть дрогнув или покачнувшись, простоит еще долгие годы, а если расшатается самый что ни есть краеугольный камень, все рухнет в мгновение ока. Так случилось и с нами. Глупая, непоправимая ошибка! И когда только люди поймут, что времена патриархата и матриархата безвозвратно канули в прошлое? А мы все пытаемся воскресить их из мертвых, изыскиваем и требуем себе привилегий — себе, своему полу. Разве не абсурд? А где ты был раньше? Почему раньше пел совсем другую песенку? Соскучился по домашнему уютцу? По своему милейшему, своему дражайшему домашнему очажку? А может, правда, еще не все потеряно, может, еще мыслимо все склеить заново? Лучше не тешить себя неосуществимыми иллюзиями да не смешить людей: как ни склеивай разбитый сосуд, все равно вода вытечет. Выкинуть надо из головы подобные мысли. Лучше вставай-ка ты да чаю согрей, не то от мороза не только спина закоченела, но и внутренности дрожмя дрожат», — приказал я себе.

Но не успел я подняться с охапки хвои, как вдруг звонко брякнул колокольчик и в тот же миг залаяла Чинга, кидаясь к сетке. Поспешил и я, громко отзывая собаку прочь, чтобы, не приведи бог, от ее клыков не пострадала шкурка запутавшегося в сетке соболя. Однако зверек в сетку не угодил. Я видел, как он черной тенью юркнул по стволу дерева и снова скрылся в ветвях. Я ощутил ночной мороз, который за пределом кострища щипал остервенело и словно отрезвлял. И какого лешего, честное слово, я мерзну здесь, валяюсь на какой-то задрипанной куче мерзлых веток, когда можно удобнейшим образом расположиться в теплом жилище, в мягкой постели? Я не испытывал ни малейшей внутренней потребности наколотить кучу соболей, чтобы ими щеголяли дамочки западного мира, а наше государство разжилось валютой. Да если бы я даже и горел подобным желанием, я все равно не мог бы его осуществить, поскольку не подготовлен к такой работе. Мне просто-напросто не удалось бы этого добиться. Юлюс — другое дело. Он и разбирается во всем этом, он и умеет, и глубоко верит в то, что, существуя своей профессией, он не только сохраняет избранный им для себя образ жизни, но и обществу приносит наибольшую пользу, какую способен принести человек подобного кроя. С какой гордостью он рассказывал как-то, что за пойманных им соболей, куниц, горностаев и белок, проданных на пушных аукционах, можно за границей купить целый заводик или хотя бы технологическую линию! Ну и на здоровье… А мне здесь не место. Я дитя современного цивилизованного общества и, видимо, весь до мозга костей таков. Пожалуй, никогда мне не удастся от него сбежать, никогда не смогу я отречься от его благ, никогда не научусь по-настоящему слиться с природой, стать неотъемлемой ее частью, как бы ни старался, как бы ни бился. Этому нельзя научиться, если в тебе не осталось того начала, которое мы именуем «неумолкаемым зовом предков». Ввязываясь во всю эту авантюру с отшельнической жизнью, я полагал, что обрету истинное блаженство, я свято верил, что природа не только залечит все раны, но и принесет мне душевное равновесие, к которому мы все так стремимся, которого так бешено ищем. А природа между тем начала меня угнетать. Никогда прежде я не чувствовал себя таким жалким, таким мизерным и никчемным творением, как сейчас, очутившись один на один с величием и бессмертием природы. Жалкая пылинка, упавшая на плечо исполина, который даже не ощутил прикосновения, как не ощутит и тогда, когда другим ветром эту пылинку унесет в бесконечность космоса. Уже не первый день томило меня острое чувство сознания своей быстротечности, но предельно четко, почти осязаемо оно проняло меня лишь сейчас. Это было чувство сродни физической боли. Слишком дорогая цена за попытку приблизиться к матери-природе! Никому, даже врагу своему, не посоветую пускаться в подобные эксперименты. Слишком уж они опасны. Нетрудно вообразить, что случится с тропическим растением, если пересадить его на северную землю да под открытое небо. Неизбежная, мгновенная гибель. Поэтому — как можно дальше от таких опасных опытов, которые могут закончиться крайне печально. Можно вырваться из шумного города в милый лесок, на озерцо, можно поторчать с удочкой на речном берегу, можно побродить по лесам — собирать грибы и радоваться возможности пообщаться с природой часик-два, но нельзя пытаться слиться с ней воедино, искренне полагая, что станешь ее неотделимой частью. Еще со школьной скамьи мы знаем, что человек — всемогущее дитя природы. И знания этого вполне достаточно, чтобы чтить Праматерь всего человечества. Но чтобы современному человеку да полностью слиться с природой?.. Лучше и не пытаться, выбросить из головы эти опасные бредни, не то придется убить в себе одного человека, а на его место родить другого. Разве это мыслимо? Редко кому удается. Даже таким, как Юлюс, и то нет. И его гложет тоска, и он порой во сне зовет людей, и его томят воспоминания о жизни, оставленной по ту сторону. Прежде чем сливаться с природой, надо бы выкинуть из памяти все без остатка, чтобы она стала чистой, как лист бумаги, на котором можно заново ставить значки и всякие иероглифы. Совершенно иные значки. Нет, лучше уж бежать от подобных экспериментов, если не хочешь сойти с ума. Лучше и куда благоразумнее — принимать как неизбежное ту жизнь, которую ведут миллиарды людей, большинство человечества. И не желай быть умнее этих миллиардов, не вздумай подняться выше их. Живи как все живут. Может, именно в этой способности жить как все и кроется человеческое счастье или хотя бы равновесие. А неудачная попытка отделиться от всех, от общей участи принесет только лишнее душевное смятение, оставит невосполнимую горечь разочарования, как навсегда остаются следы ожогов. И не стоит истязать себя ради этих несчастных, как говорит Юлюс, крысиных бегов. Все зависит от того, как к этому отнестись. Один назовет суету крысиными бегами, другой — конными. Миллионы, сотни миллионов впряглись в эти бега — и ничего. И с тобой ничего не случится. Живи как все. И никогда не ищи потерянного там, где не оставлял. А сейчас глотни кипяточку, в животе вишь урчит, как в разболтанном холодильнике. И никогда больше не ходи в тайгу без спального мешка. Твое спартанское лежание на сучьях никому не нужно. Тебе — особенно. Хорошо бы кончить эту комедию, но как тебе, мил человек, выдраться из тесных объятий любвеобильной матушки-природы, если до ближайшего поселка или селенья — триста километров с гаком? Не дотопаешь на своих двоих, это ясно. А то плюнул бы на все и двинулся куда глаза глядят, куда ноги несут. Легко сказать, да трудно сделать. Быстро сказка сказывается, н-да. На словах оно всегда просто. Подумаешь, велика важность — сменить образ жизни! Был оседлым и цивилизованным — стал полудиким кочевником, одиноким отшельником вроде Юлюса. Заберись в необитаемую, никогда не ведавшую топора и пилы тайгу, займись охотой, живи как получится, как жили отдаленные предки наших предков, скинь навязанную цивилизацией скорлупу, воротись к первобытным источникам, купайся в них, ныряй, вопя от счастья. И общество, цивилизованное общество твоего столетия, не усмотрит в этом поступке никакого вызова, не осудит, а скорее прославит тебя, ибо такие люди ему нужны — люди, способные снабжать его ценными шкурками пушных зверей. Власти сокрушаются, что гигантские необозримые таежные просторы годами остаются неосвоенными, гибнут, пропадают сказочные богатства, призывают смельчаков идти и добывать эти богатства, но почему-то не находится таковских и с каждым годом армия охотников-профессионалов тает, сокращается, почему-то не тянет людей в тайгу, хотя им сулят не только большие деньги, но и славу, почести, как за всякую другую общественно полезную и честно выполняемую работу. Правда, находятся и энтузиасты, но энтузиазма их хватает не больше чем на один сезон. Как и мне. А ведь мечтал же я о жизни отшельника в тайге без конца и края, о заманчивом и романтичном хлебе охотника, о быстрых реках, о хрустальных ручьях, в которых плещутся благородные рыбы. Отчего же сейчас, когда сбылась давняя мечта, все так опротивело? Почему не радует свобода, обильная добыча рыболова и охотника? Уж не потому ли, что не можешь поделиться ею с близкими тебе людьми, похвастать наконец? И неразделенная радость — не радость, ее как бы не существует. Ведь тебе казалось, что, вырвавшись на свободу, ты станешь счастливейшим человеком, а выяснилось, что свобода обернулась тюрьмой, из которой невозможно бежать, хоть и нет охраны. И на что тебе эта свобода, если ты не знаешь, как ею воспользоваться?