— В армии я подружился с одним парнем — литовцем из Якутии. Где их только нет, литовцев-то… Полное его имя — Бенедиктас, но все его называли Беном. В казарме наши койки стояли рядом, и он мне все уши прожужжал своей разлюбезной Якутией. Отец с матерью у него ссыльные, а он уже родился в Якутии. Часами напролет расписывал тамошние красоты, великую Лену-реку, где осетры вырастают с крокодила величиной, несметные богатства якутской земли и все твердил: «Кто в Якутии не бывал — красоты не видал». Уговаривал меня обязательно приехать к ним и убедиться. Я и обещал. Не просто так, а честное слово дал, можно сказать — поклялся. Но выполнить обещание смог не скоро. Мы с Янгитой уже были женаты, уже и Микас народился на свет, когда пришло однажды письмо от Бена, где он коротко и ясно писал: приезжайте, и точка. Сулил нам прямо-таки златые горы: собственная у него, видите ли, финская лодка, покатает нас по Лене, будем с ним ловить рыбу и охотиться, увидим уйму всяких чудес. И — чтобы никаких отговорок, задержек. Оправданий слушать не желает, а если таковые будут, то наши письма и телеграммы он станет жечь, не читая. Как ты сам знаешь, у нас с Янгитой отпуск длинный, а каждые три года и того длинней, а еще можно за казенный счет проехаться в любую точку страны и обратно. Хоть Янгита и не изъявляла особого желания ехать, но мне уступила, как водится, и мы двинулись в путь. В якутском аэропорту Бен встретил нас с букетом цветов. Говорил он по-литовски, а к берету у него был приколот маленький значок в виде карты Литвы с флажком. Он очень даже удивился, когда услышал, что Янгита не только все понимает, но и сама прилично разговаривает по-нашему. Он отвез нас прямиком к себе — в двухэтажный бревенчатый дом, где находилась его квартира. Возле двери он остановился, сунул руку в карман, но вместо ключа вынул клещи и оторвал замок вместе со всеми железками. Родители его уехали, возвратились в Литву, а он решил остаться в Якутске. «Каждый держится своих родных мест», — пояснил Бен. Стены обеих комнат были сплошь увешаны картинками, которые писал сам хозяин. Странные эти были произведения, просто отталкивающие, и — что интереснее всего — все носили одно название: лик фашизма. Сам автор тоже был чудаком. Сугубо левацких воззрений и даже, я бы сказал, склонный к терроризму. Он, например, не мог спокойно читать в газетах о трагической гибели чилийского президента, обвиняя в ней не столько путчистов, сколько социалистов Чили, говоря, что они — наивные младенцы, только и умеют что на митингах языком молоть да на демонстрациях глотку драть, а тем временем фашисты засучив рукава, без громких слов орудуют автоматами да пулеметами. Он прямо-таки обожал Фиделя Кастро, а еще пламенней — Че Гевару. Не задумываясь, он повторил бы жизненный путь этого легендарного человека вплоть до самой его трагической кончины, будь у него только возможность. А вот в жилище у него стоял такой смрад, словно где-нибудь в уголке лежала, причем давненько, дохлая кошка. Янгита, ни слова не говоря, распахнула заклеенные еще с прошлого года окна, а потом добрый час драила кухню, где весь угол был завален грязными кастрюлями и всякой прочей посудой, покрытой зеленой плесенью, а у стены напротив высилась гора мусора: бумажки, консервные жестянки, хлебные корки и прочий, прочий хлам. Все это источало неописуемое зловоние, тем более что на дворе стоял зной — термометр в тени показывал тридцать.

— Извините, угостить вас нечем, — с улыбкой проговорил Бен и добавил: — Я уже порядочное время сижу без гроша. Зато яхта — к вашим услугам.

Во дворе, на специальном деревянном помосте, накренившись боком, стояла финская морская шлюпка с небольшой каютой, обтянутой какой-то тканью. На борту суденышка белела четкая надпись «Вперед!». Название судна почему-то показалось мне бессмысленным, но я смолчал — каждый по-своему с ума сходит. Бен нахваливал достоинства лодки, а я напряженно думал, как мы дотянем эту махину до Лены? Допустим, пригоним грузовик, но как втащить ее в кузов, как снять? Да и где его возьмешь, грузовик-то, а в придачу еще и автокран…

Потом мы ходили в ресторан обедать и отмечать встречу. Бен был весел и вел себя по-свойски, без всякого стеснения заказывал блюда и напитки, без умолку говорил, не давая нам и слова вставить. Главным образом он ополчался против мещанства. «Развелось, — кипятился он, — слишком уж много развелось омещанившихся личностей. Денег у них куры не клюют, вот они и гоняются за дорогим барахлом, готовы хоть из-под земли его добыть, в лепешку расшибаются, чтобы перещеголять друг друга, ну просто из кожи вон лезут». Малость захмелев от выпитого шампанского, он выкрикивал, что пора-де обуздать этих комбинаторов, предавших принципы социалистической жизни, положить предел их стяжательству и алчности, возмущался, как только правительство терпит эти злостные элементы. Улучив момент, я спросил, чем занимается он сам. Бен поморщился и сказал, что для свободного художника нынче неблагоприятное время. Серьезных заказов нет, а браться за явную халтуру — нет желания, да и престиж не позволяет. «Ты кончал худинститут?» — спросил я. «Нет, не кончал, но это не имеет значения, художником надо родиться, никакой институт, никакое училище не рождает художников», — ответил Бен. После ресторана мы пошли по магазинам, где закупили все снаряжение, необходимое для плавания по Лене, затем — вверх по Алдану. Таков был намеченный Беном маршрут. Нам пришлось купить для всех троих резиновые сапоги, одежду, запастись провизией, достать канистры для бензина и смазочного масла, охотничью снасть. Еще Бен сказал, что надо купить подарков его жене, теще и сыночку Спартаку, которые живут в селенье на берегу Лены километрах в двухстах отсюда. Я был изумлен — когда он успел жениться и почему не писал об этом в письмах, а Бен запросто ответил, что он не женился, а просто прижил мальчонку. Жена его Люба не какая-нибудь мещанка, а настоящий художник. Она закончила в Ленинграде отделение скульптуры. Люба — якутка. Сообщив нам это, Бен широко улыбнулся, обнял Янгиту за плечи и сказал:

— Мы, литваки, народ хитрый, знаем, кого в жены брать. Женщины Севера и ласковые, и умные. Они ценят мужа. А нежнее их нигде на свете не найдешь. Можете мне поверить, уж я-то знаю, что говорю.

Моя жена вся лучилась радостью. Она беспрекословно покупала все, что требовал Бен. Ни полслова не произнесла она и тогда, когда Бен показал пальцем на золотое колечко с сердоликом, которое ему вздумалось подарить Любе. Янгита доставала из сумки деньги, платила за все подряд, как истинное дитя своего народа, для которого деньги имеют лишь то значение, что могут доставлять радость. Неважно, себе самому или другому человеку. Бен пояснил, что сердолик — слово якутское, в переводе означает — сердце. Купил и я такой сердоликовый перстенек своей Янгите. Она ликовала, как ребенок, потом, заупрямившись, потащила нас на небольшой базарчик, где бровастые чернокудрые молодые южане торговали фруктами и даже свежими арбузами. Она во что бы то ни стало хотела купить Спартаку два огромных арбуза и вовсю сокрушалась, что эти молодые торговцы не добираются до Эвенкии, а ей так хотелось бы порадовать нашего мальчишечку. За два огромных арбуза Янгита уплатила цену приличных туфель. Улучив минутку, она шепнула мне на ухо, что ей доставляет огромное удовольствие делать подарки моему земляку. «Ведь литовцев, так же как и эвенков, так мало на этой земле», — с глубоким вздохом заключила она. С таким же восторгом и не торгуясь она уплатила из наших с ней сбережений за автопогрузчик, потом за грузовик, которые мы разыскали на стройке — водители не постеснялись содрать с нас баснословную цену, как те парни с юга, торговавшие арбузами. Затем Янгита приобрела еще два оцинкованных ведра и чайник, а еще — кружки, тарелки, ложки, украдкой сообщив мне, что брезгует посудой Бена. Два дня ушли на беготню по магазинам. Потом мы провернули всю эту операцию с лодкой, спустили ее на воду, и снова пришлось Янгите трясти кошельком, поскольку у нас не было разрешения на стоянку в акватории порта — умилостивили кое-как портовика из администрации, чтобы тот закрыл глаза на наше самовольное вторжение. Лодка, оказалось, рассохлась, сквозь сопряжения планок просачивалась вода, и мы нарочно утопили ее близ берега, чтобы за ночь все щели разбухли. Наутро вычерпали воду ведрами и решили, что можно отправляться в землю обетованную нашего друга Бена. Жаль только, что ночью испортилась погода. После томительных недель зноя подул ветер с Ледовитого океана, принес с собой прохладу и дождь, чему все несказанно обрадовались. Остались позади душные дни, когда невозможно было пройти мимо киосков с газировкой не остановившись. Газировку мы поглощали стакан за стаканом, но она тут же выходила с потом. Сейчас, однако, выяснилось, что ни у кого из нас не было теплой одежды, не говоря уже о дождевиках. Пришлось Янгите сбегать в магазин и купить каждому по брезентовому плащу с капюшоном. Наконец мы тронулись в путь. Моторишко нашего судна тарахтел громко, как мотоцикл без глушителя, однако вперед мы подвигались довольно медленно. Дул встречный ветер, вздыбливая поверхность Лены крутыми волнами с гребешками пены. Волны разбивались о нос нашей лодки, а брызги залетали в каюту сквозь выбитый иллюминатор. Янгита попыталась заделать иллюминатор целлофановым пакетом, и отчасти ей это удалось, каюту стало заливать не так обильно, а в ней как-никак находился наш багаж, в частности — постель. Сама каюта была настолько тесна, что не только стоять — в ней и сидеть было невозможно. Мы жались, корчились, от напряжения болела шея, плечи, и мы с Янгитой расположились лежа, а сквозь открытую дверь наблюдали, как под дождем, закутанный в брезентовый плащ, сидит на корме у руля наш Бен и распевает бодрые песни. Потом я его сменил, так как торчать под дождем и на самой распрекрасной яхте не великое удовольствие и, мягко выражаясь, надоедает. У нас было решено: первый день плывем до наступления темноты, так как всем хотелось поскорее оказаться как можно дальше от города, выбраться из скопления моторок и яликов, которые сновали вниз и вверх по течению, непременно подплывая к нам, чтобы разглядеть, что это за чудаки такие плывут на такой необычной лодке, похожей на раздутую бочку. А поскольку скорость наша была поистине черепашьей, любой моторке ничего не стоило нас догнать. Люди читали надпись на борту нашего судна, качали головами, хихикали и мчались дальше. Дождь наяривал. Он сеялся мелко, ситечком, но до того густо, что казалось, будто сплошная стена валится тебе на грудь, давит плечи, сгибает спину. По обе стороны тянулись острова и островки помельче, густо поросшие высокой травой и тальником, который рос наклонно к низовью — работа весеннего ледохода. На кустах повыше местами виднелись засохшие пучки грязной травы, клочья бумаги, застрявшие щепки, ветки. По ним можно было определить, как высоко стояла вода. Некоторые острова были такими длинными, что я принимал их за берег, однако мы доплывали до их оконечности, и тогда открывался настоящий, утопающий в дымке берег, но немного погодя его скрывал следующий остров, полное подобие предыдущего. Воды эта Лена несла поистине много — не видевшему трудно и вообразить, но вода была мутная, темная, ни в какое сравнение не шла с эвенкийскими реками, с Енисеем, а тем более с его притоками, где без труда сосчитаешь все камешки хоть на пятиметровой глубине, особенно под осень. Дело происходило в середине августа, а вода здесь была как в весеннее половодье — в рот и взять не смей. Но перед Беном я о своем разочаровании не обмолвился и полусловом, так как неизвестно было, что ожидает нас завтра. Для ночлега мы выбрали большой остров, где даже деревья имелись. Как только наша лодка врезалась в береговую гальку, Бен схватил двустволку и сгинул, пообещав к ужину настрелять уток. Мы с Янгитой остались одни и принялись за костер. Лиственницы росли далеко, не хотелось пробираться в мокрой траве, к тому же такой высокой, что из нее едва виднелись наши головы. Пришлось собирать с кустарников застрявшие щепки и ветки, илистые пучки травы, но все было мокро насквозь, и костер лишь еле-еле чадил, изредка выбрасывая очень слабый, робкий язычок пламени. Напрасно я высматривал где-нибудь березку, чтобы надрать бересты — та и в сильнейший ливень горит как порох. Но вот Янгите посчастливилось обнаружить на берегу старый ящик, еще не до конца промокший. Мы отодрали несколько планок и смогли наконец разжечь костер. Конечно, он даже отдаленно не походил на те костры, которые мы жгли, бродя по эвенкийской тайге. Янгита сидела у слабого костерка усталая и задумчивая. Дождь продолжал сеяться. Я пытался ее развеселить, но Янгита спросила напрямик: «Юлюс, тебе здесь хорошо? Рад ты, что мы сюда приехали?» Я ответил, что, пожалуй, мне здесь интересно, что я не мог не приехать к другу, который столько лет меня ждал. Янгита мгновенно преобразилась. «Раз тебе хорошо, — сказала она, — то мне в тысячной степени хорошо». И занялась ужином. Снова она была оживленной и радостной, скинула капюшон и хлопотала у огня, распустив волосы, помешивала кипящую в ведре рисовую кашу, вливала в нее из жестянки сгущенное молоко, изготовленное на другом конце света — в Латвии, болтала и пробовала, предлагала отведать и мне, а я смотрел на нее и нарадоваться не мог, что бог дал мне такую жену. Бен возвратился с охоты с пустыми руками и мокрый до нитки. Сообщил, что набрел на маленькое озерцо, где уток видимо-невидимо, но было уже слишком темно. Завтра чуть свет он туда и отправится. Ночь мы провели отвратительно. Я улегся посередине, а они оба по бокам. Дождь однообразно барабанил по брезентовому пологу нашей крошечной каюты. В жизни моей не бывало, чтобы я жаловался на бессонницу, но в ту ночь и глаз не сомкнул. Лежал навзничь, боясь шевельнуться, так как каюта была теснейшая и мы были прижаты друг к дружке, как шпроты в банке. «Коли уж самому не уснуть, пусть хоть они отдыхают», — думал я, а вскоре выяснилось, что подобным образом рассуждали все трое. Первым поднялся Бен. «Хватит мучиться», — сказал он. Не то нам, не то самому себе. И ушел, подхватив двустволку… Я же в тот миг, помню, занимался сложной работой — классифицировал человечество на две категории, кочевую и оседлую. Нет никакого сомнения, что кочевниками были все наши далекие предки, даже предки тех, кто сегодня гордится своей оседлостью и исчисляет ее десятым или пятидесятым коленом. В наше время возникла и в некотором роде промежуточная категория людей. Оседлые их именуют бродягами, вложив в это слово все свое презрение и осуждение, как будто оседлый образ жизни дает на это право. Наверное, подобным же образом собаки осуждают волков. Лишь по одному вопросу человечество сходится во мнении — никто не вечен. Тут все едины — оседлые, кочевые и даже бродяги. Но страсти кипят вокруг этого небольшого отрезка времени, который каждому из нас выкроила природа, и каждый отстаивает свое право прожить этот отрезок по своему разумению, а именно: так, как ему представляется лучше. Печальнее всего, что человек не может вернуться назад, не может из оседлого превратиться снова в кочевника, ибо цепи оседлой жизни уже опутали его. И как раз те, кто пытается порвать эти цепи, но не в состоянии этого сделать, они-то и становятся бродягами. Судьба цыган — самый печальный и горький пример тому. Кровь этих людей все еще бурлит, она зовет их в путь, манит взглянуть, что же там, за горизонтом, но они уже не в силах. Нечто подобное бывает, когда люди подбирают в лесу олененка, растят его, а потом отпускают обратно в лес, на волю. Олененок погибает в первую же зиму, а в лучшем случае — возвращается назад, в неволю. Таким вот исковерканным олененком показался мне тогда Бен. Он жил лишь сегодняшним днем, не пытаясь и думать о завтрашнем. Что бог послал нынче — на том и спасибо. Я сразу это подметил, но обсуждать эту черту с Янгитой не стал, не хотел портить ей настроение. А она, оказывается, тоже не спала, потому что сразу после ухода Бена, еще в темноте, спросила: «Что ты вздыхаешь, Юлюс?» Меня так и подмывало сказать, что мне сильно претят выходки моего друга, но все же я промолчал, поскольку изменить что-либо мы не могли. А Янгита вымокла до последней нитки. Оказывается, струи дождя с полога стекали не за борт лодки, а внутрь, прямо под ее спальный мешок, сверху тоже в нескольких местах натекало. Я кинулся разводить огонь, без малейших угрызений совести плеснув в костер добрый литр бензина. На наше счастье, и дождь перестал. Совсем низко ползли тяжелые, темные тучи, но дождя не было. Мы с Янгитой разделись, развесили у огня одежду, а сами решили искупаться в Лене. Под ногами скользил желтый песок, вода после знойного лета еще не успела остыть, и трудно было установить, где теплей — в воде или на берегу. А когда мы выпили горячего чаю да надели на себя просохшую одежду, настроение и вовсе поднялось. Бен возвратился, но добыча его была более чем жалка: всего один несчастный чирок болтался у него на поясе, привязанный за шею. Ни сварить, ни выкинуть. Было решено придержать его до вечера — вдруг за день да удастся добыть что-нибудь приличное. Янгита вымыла сиденья на корме и даже пол, но посидеть в тишине и уюте не удалось — снова разверзлось небо. И снова щедро поливал нас дождик, снова корчилась Янгита в насквозь сырой каюте, а в разбитое окно струилась вода. И снова мы устраивались на ночлег на поросшем тальником острове, с превеликим трудом готовили пищу, а Бен пропадал до полуночи на охоте. Когда вдали грянул его выстрел, Янгита вдруг безудержно захохотала. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы она так смеялась. Она прямо-таки заходилась от хохота. Вытирая слезы, давясь этим невеселым смехом, она вымолвила: привезли барина уток стрелять! Я ничего не ответил, но ее слова соответствовали моим мыслям, я и сам с досадой думал нечто подобное… Примерно так же было и на следующий день, и после него: мы с Янгитой разводили костер, готовили пищу, мыли и чистили лодку, а Бен охотился. Дождь зарядил на целую вечность, не было никакой передышки. Ночами мы зябли в мокрых спальных мешках, одежда была мокрехонька — хоть выжми, о настроении и говорить не приходится. Окончательно оно испортилось, когда вышел бензин. У меня точно повязка спала с глаз, и будто кто-то мне взял да показал: вот в какую безобразную историю ты ввязался, да еще Янгиту впутал. Она не могла спокойно видеть, как Бен без передышки что-то жевал, грыз, чавкал, глотал — ну в точности прорва ненасытная. А когда он взял чистое ведро, в котором мы варили кашу, окунул в него тряпку и вытер днище лодки, где скопилось немало грязи, Янгита стала питаться всухомятку да чаем. Мотор умолк, и течение тащило нас, куда ему было угодно. У нас даже весел не было, хотя проку от них было бы немного при такой тяжелой и неуклюжей лодке, а там, где полагалось быть уключинам, находилась распроклятая каюта, которая пропускала воду, как настоящее решето. Бен уверял нас, что близехонько имеется селенье, где живут Любины старики, там нас снабдят бензином. Не знаю, как бы мы вышли из положения, если бы не подвернулся катерок, с которого двое каких-то чудаков с серьезным видом удили окуней. В наших краях окуня и за рыбу-то не считают. Как и щуку. Вот именно. Кое-как подплыли к этому катерку, рыбаки пожертвовали нам часть своего бензина и показали дорогу к причалу ближней деревни. Вообще-то никакой деревни на берегу не оказалось, а был лишь одинокий металлический дебаркадер. Сама деревня, по словам Бена, лежала километрах в десяти отсюда. Янгита спросила, есть ли в той деревне магазин, и Бен подтвердил, что есть, а то как же, обязательно есть магазин. Тогда моя жена заявила, что пойдет с Беном в деревню. Ей, видите ли, обязательно нужно в магазин. А зачем — так и не сказала. Они уложили все гостинцы и ушли, а меня оставили одного. Но кроме меня на дебаркадере коротал время еще один человек. Он вышел из какого-то помещения, жалобно скрипнув железной дверью, глянул в мою сторону, затем — на раскисшие небеса, смачно выругался, потом взял ведро с привязанной к нему веревкой, опустил его в реку, зачерпнул воды, достал откуда-то швабру и принялся шаркать ею по металлическому настилу причала. Покончив с работой, он выбрался по трапу на берег и направился к нашей лодке. Это был мужчина лет сорока пяти, с седоватой, давно не ведающей бритвы щетиной на багровом, точно кирпичом натертом лице. От него за версту разило перегаром, но глаза глядели осмысленно и благожелательно. «Меня тут все зовут дядей Колей», — представился он и с ходу предложил перебраться к нему на пристань. «Там у меня тепло да сухо, нечего мокнуть, небось не бетонный — только бетон от воды твердеет», — рассудил дядя Коля и велел мне взять с собой одежду и спальные мешки: там просушим. «А что до лодки, то, господи, кому она нужна! Надо только посильнее подтолкнуть, вытащить на берег; и — дело с концом», — посоветовал дядя Коля и сам все проделал. Мы с ним перенесли промокшие вещи и спальные мешки, повесили на веревках в небольшом камбузе, где в чугунной печке пылал уголь, распространяя запах гари, от которого малость отвыкли мои ноздри. За камбузом находилась небольшая каморка. Там у стен стояли две железные койки, застланные видавшими виды одеялами, вплотную к окну был придвинут стол и пара табуретов. Порожняя бутылка из-под водки, оставленная посреди стола, без слов сообщала о главной заботе хозяина — как да на что опохмелиться. Свидетелем тому было и само лицо дяди Коли — сумрачное, наподобие неба над головой, заспанное, с резкими отпечатками складок наволочки. Я поспешил сказать, что у меня припасена бутылочка, и немедленно сбегал к лодке. «Сам бог послал тебя мне, сынок, — растроганно произнес дядя Коля и водрузил на стол две стопки. — А закусим селедочкой», — он сделал плавное движение рукой у самого своего рта, подражая рыбьему хвосту, и виновато улыбнулся. Я вызвался сбегать за закуской, но дядя Коля не отпустил. «Успеется, — сказал он, — а покамест надо как можно быстрее заморить этого чертова червяка». И, ничего не ожидая, обеими руками поднял стопку, а та не желала слушаться, дрожала и прыгала, проливая содержимое, пока дядя Коля силился отправить его в свой широко разинутый рот. С минутку он сидел неподвижно, вперив взгляд в окно, за которым мчались мутные воды Лены, затем вытер рот своей нетвердой рукой и вымолвил: «Налей, брат, по второй, чтобы первой не было так одиноко». После этого я сбегал за мясными консервами, а дядя Коля вытащил из-под койки мешок с картошкой, и мы устроили гранд-обед. Дядя Коля ожил. Лицо прояснилось, разгладилось, исчезла старившая его одутловатость и угрюмость, руки больше не дрожали. Мы сидели и мирно беседовали. Он с Украины, дядя Коля, по трудовому соглашению. Годика на три. Очень хотелось зашибить больше деньжат да вернуться домой, где его ждали жена Аксинья, сынок Тарас и недостроенный дом. С хаты этой самой и пошли все беды. Вот уж седьмой год на исходе, а больших денег как не было, так и нет. Где он только не работал! Трудно назвать место, где бы он не побывал в поисках счастья. Вот и очутился здесь, на дебаркадере номер тринадцать. Он вздохнул и развел руками, как человек, который сделал все, что было в его силах. Затем на полном серьезе спросил: «Правда, что американцы считают тринадцать счастливым числом?» «Правда», — кивнул я, так как чувствовал, насколько это важно для дяди Коли. Предложил ему еще глоточек, но дядя Коля замахал руками, точно обороняясь от демона-искусителя, зримого лишь для него одного: «Нет, нет и нет… только не сейчас!» С минуты на минуту должна прийти из и Микас0», он ее встретит, проводит, а тогда можно будет и тяпнуть по рюмочке. В самом деле — по металлическому покрытию дебаркадера гулко стучали шаги нетерпеливых пассажиров. Пять или шесть человек явились откуда-то издалека. Они долго мыли у трапа заляпанные грязью сапоги, затем достали из багажа чистые туфли и переобулись. Вымытые сапоги они сдали на хранение и Микас1, и он выстроил всю обувь вдоль стенки камбуза, где уже стояла шеренга мужских и женских резиновых сапог. Вскоре на сером фоне водной шири возникло белое и Микас2», которое на глазах увеличивалось, росло, стремительно приближаясь и пронзительным гудком возвещая свое прибытие. и Микас3 поймал брошенные с судна швартовочные тросы, затем поднял узенький трапик и один его конец перекинул на судно, а другой закрепил на палубе дебаркадера. Однако никто не сошел на берег. Одна лишь могучего сложения женщина в кителе речника спустилась по трапу, который, казалось, вот-вот лопнет под ней, не выдержав внушительной массы. Толстуха что-то шепнула и Микас5, почти касаясь губами его уха, а тот кивнул головой и жестом подозвал меня. Мы с ним выволокли из-под койки картофельный мешок и отнесли его по трапу на судно, а толстуха шла за нами, точно надсмотрщик. Потом она куда-то скрылась, но вскоре появилась снова и вручила и Микас7 две бутылки пива. За мешок картошки — две бутылки пива? Пусть картошка эта и мелковата, и водяниста, но все-таки это картошка, которая в этих краях стоит чуть не дороже мяса. Точно возмутившись такой несправедливой сделкой, не своим голосом взревела сирена, зарычали моторы, и минуту и Микас9» уже была далеко и постепенно уменьшалась, пока наконец белая точка не исчезла за дальним островом. Я сошел по качающемуся трапу на берег — взглянуть, не возвращается от Бена1. Ее не было: насколько глаз хватал, простиралась голая равнина, лишь кое-где утыканная хилыми кустиками. Я выбранил себя за то, что так легкомысленно отпустил жену от Бена3 в эту далекую, черт знает где затерянную деревню, но об этом надо было думать раньше, а сейчас оставалось лишь терпеливо ждать и уповать на лучшее. И действительно, ничего худого не случилось — под от Бена5 пришла. Живая и невредимая, хотя и заметно не в духе. Она вся вымокла насквозь, но я знал, что такая мелочь не могла бы испортить ей настроение. Видимо, были другие причины. Однако при чужом человеке не хотелось ее расспрашивать. А она принесла с собой три высоких бутылки болгарского сухого вина, кусок стекла для нашего иллюминатора и рулон цветастой клеенки. Обтянем каюту, сказала она, не будет затекать вода. А вообще-то, от Бена7, тошно мне смотреть на эту надпись. «Какая же лодка ходит назад?..» Она переоделась в сухое, и мы целый вечер просидели при свече, попивали вино и от Бена9 россказни. Он довольно быстро захмелел и, видимо, позабыл, что уже рассказывал мне про свой недостроенный дом да про свою добрейшую, прекраснейшую на свете верную арбуза Янгита0, потому что теперь она превратилась в коварную и арбуза Янгита1. Это из-за нее, изменницы, он очутился арбуза Янгита2.