Но Альфиюшке уже надоело играть в большую. Она подпрыгивала и кричала:
— Земляника, земляника…
И тут на нас налетели комары.
— В атаку, за мной! — пропищала Альфия и, бросившись вперед навстречу комарам, склонилась над землей.
— Ура! — подхватила я, последовав ее примеру.
У наших ног, чуть прикрытые травой, краснели ягоды; крупные, пахучие, они были необычайно соблазнительны. Мы стали их рвать, а комары в полном боевом вооружении пикировали на нас со всех сторон. Они бесстрашно кидались в глаза, в нос, кусали даже сквозь одежду. Мы начали нервно запихивать в рот ягоды вместе с травой. Потом «превосходящие силы противника» заставили нас отступить, вернее, позорно бежать, отмахиваясь руками и ногами. Под мелодичную музыку, доносившуюся со съемочной площадки, наши судорожные движения были похожи на такой удивительный танец, что, если бы комары умели смеяться, они, глядя на нас, надорвали бы животики.
На съемочную площадку мы явились краснее тех ягод, которые нам удалось проглотить. Сначала мы могли только молча чесать руки и ноги, не обращая ни на кого внимания. Потом Альфия понесла матери несколько кустиков земляники, которые я вырвала с корнем уже во время бегства.
Наверное, Венера считала виновницей похода меня, потому что, обмывая лимонадом Альфиюшкины руки, она посмотрела на меня очень сурово.
— Ты хулиганка, Альфия! — строго сказала Венера, вытирая носовым платком руки дочери. — А ты знаешь, как надо поступать с хулиганками?..
Сердце мое упало прямо в пятки, искусанные комарами. Но моя маленькая подруга только хитро рассмеялась.
— Хулиганок надо любить, обнимать и вкусно кормить! — объявила она, повиснув на шее у матери.
Так как я не могла полностью согласиться с этим утверждением, то мне оставалось только спрятаться от упрекающих глаз Венеры. Я села за кустами боярышника и, поплевав на платок, начала тереть места укусов.
Неподалеку, около вековой липы с лиловыми, подкрашенными листьями, стояли Евгений Данилович и «пастух» Анвер. Я прислушалась.
Наш режиссер спокойно говорил:
— Не горячитесь, Анвер. Ну как вы будете исполнять лирический танец, когда у вас от раздражения губы трясутся?..
— Я только человек, Евгений Данилович, и не могу равнодушно… — быстро и сбивчиво начал Анвер, но, видимо, не в силах объясниться, махнул рукой.
— Перестаньте злиться, — сказал Евгений Данилович. — Многое вас раздражает только потому, что вы не понимаете трудностей самого кинопроизводства. Свет, например, всегда устанавливают на площадке долго…
— Да солнце шпарит вовсю! — перебил Анвер. Его манера быстро говорить придавала речи оттенок особенного возмущения. — Чего еще с лампами возиться? Какие лампы с солнцем сравняются?
Разговор становился для меня таким интересным, что я подошла к ним. Они не обратили на меня внимания.
— Солнце не заботится о нас, — спокойно возразил Анверу Евгений Данилович. — Ему все равно, что освещать. Нам же надо, чтобы на экране получилось выпукло то, что необходимо, а ненужное стушевалось. Долго и получается именно потому, что солнце непрерывно меняет свое положение в небе.
Наш режиссер вскинул взгляд на ослепительно пылающий диск и, зажмурившись, спросил:
— Ну что бы сказали вы, Анвер, увидев на экране, как пастух, взявший курай, был ярко освещен, а когда поднес его к губам, вдруг потускнел, потемнел и его лицо из загорелого превратилось в серое?
Анвер молчал. Он стоял спиной ко мне, и я не видела его лица, но задорно вскинутая голова опустилась. Евгений Данилович улыбнулся.
— Вот поэтому-то мы каждые пять минут и смотрим на небо через темное стекло, чтобы проверить, не появилось ли перед солнцем какое-нибудь облачко, хотя бы самое легонькое…
— А иногда, наоборот, облаков ждут! — буркнул Анвер.
— Да, — так же терпеливо продолжал наш главный режиссер. — Если на небе совсем не будет облаков, то оно получится на экране плоским, искусственным, как самая плохая декорация. Видите, какое дело…
Я слушала эти интересные объяснения разинув рот, но Анвер не унимался:
— Некоторые спят на ходу!
Евгений Данилович слегка нахмурился.
— Действительно, Валя и Вася медлительны, но это их первая самостоятельная работа, и наш долг помочь им, а не дергать… Так уж получилось, что большинство нашей киногруппы — молодежь! Приходится с этим считаться…
— Выходит, со всеми можно считаться, кроме артистов балета… — съязвил Анвер.
В глазах Евгения Даниловича появился холод.
— Вы принуждаете меня сказать, Анвер, что сейчас у нас получилась неудача не только по вине осветителей. Я заметил, что вы изволили остановиться не там, где было намечено… Вы нарушили общую композицию кадра. А после этого мешали своей нервозностью Анне Николаевне.
Мне было приятно, что Евгений Данилович вступился за Анну Николаевну, но Анвер от этого только возмутился.
— Евгений Данилович! — воскликнул он. — В театре «пастух» так танцует, что у зрителей дух захватывает, а я тут хожу да руками махаю… Утренняя зарядка какая-то, а не балет.
— Подождите… — старался урезонить его Евгений Данилович.
Но Анвер, ничего не желая слушать, продолжал возмущаться:
— Зрители в кино будут говорить: «Дурак башкирин, видно, и танцевать-то не умеет, а взялся…» А я об этой роли знаете как мечтал! Попросил Хабира, прежнего исполнителя «пастуха»… Он у нас парторг… С дорогой душой помог заранее танцы разучить… А она… Анна Николаевна…
— Можно снимать! — крикнули в один голос оба оператора с высоты своего крана.
— Успокойтесь, Анвер, вам сейчас танцевать… Я даю вам слово привлечь Хабира к работе над вашей ролью. Вижу в этом необходимость сам… — торопливо, уже на ходу, сказал Евгений Данилович и скомандовал в рупор: — Приготовиться к съемке!
Это было ужасающей неблагодарностью по отношению к Анне Николаевне, поставившей балет в их театре почти двадцать лет назад. Теперь я вдвойне оскорбилась за нее, потому что поначалу считала ее слишком мнительной.
Я встала и невольно оглядела всю поляну, стараясь увидеть Хабира. Вдруг он прошел мимо меня своей крадущейся походкой. Я с особым вниманием посмотрела на него, даже обернулась ему вслед. Небольшого роста, легкий в движениях, он бесшумно скользил по траве, потому что во время съемки ходить запрещалось, но в его удаляющейся гибкой фигуре, в мягком покачивании сильных рук было что-то пугающее. Наверное, так приближаются к своей жертве дикие звери.
Я невольно поежилась, представив себе, как вцепятся в меня на съемке хищные руки Хабира, который играл в фильме злого бая, похитившего невесту пастуха.
Нечего сказать, странного парторга выбрали себе в Уфимском театре. Да одного взгляда на этого зловещего человека достаточно, чтобы дать ему отвод.
— Стоп! — Усиленный микрофоном голос Евгения Даниловича вывел меня из задумчивости.
На этот раз сняли благополучно до конца. Все приободрились.
— Как будто порядок! — крикнул с крана Валя, важничая, как всегда, но с трудом сдерживая радость.
— Все хорошо! — согласилась Анна Николаевна.
— Под конец ветер усилился и дым из шашек сразу же пошел клубами, это не будет выглядеть на экране как утренний туман, — сказал Евгений Данилович. — Снимаем еще дубль! Все по местам, товарищи! Зажечь дымы! Фонограмму!
Пение скрипок пронеслось по лесу, как легкий ветер. Им ответила журчащая ручьем арфа. Закрякали болотными птицами валторны. И пять флейт, заменивших в оркестре звук башкирского курая, вступили в этот хор прославления природы.
Анвер с кураем показался из-за дерева. Мне и в голову не приходило, что его лицо может быть таким одухотворенным.
Теперь я уже смотрела во все глаза.
Лучи солнца, косо падавшие через ветви и листья, от легкого дыма были осязаемо плотными, а под этим светлым потоком танцующие девушки в прозрачных одеждах казались воздушными. В лиловатой дымке мелкие волны озера сливались с блестящей голубой поверхностью под ногами танцующих, и казалось странным, что носки их туфель не погружаются в прозрачную зыбь. Это было похоже на сон, который я видела в каюте боцмана, но только еще прекраснее. У меня мороз пошел по коже, как всегда в минуты восхищения.