— Ничего, терпеть можно, — сказала я сквозь зубы, боясь действительно закричать от боли и злясь, что снова принимаю помощь человека, несправедливо относящегося к дорогим для меня людям, а меня упрекнувшего в трусости.

— Молодец! — похвалил он меня на прощание. — И скакала хорошо, и терпела хорошо…

А в моей голове все еще вертелось: «Ты человек женатый…», «Сыну сиротство не грозит…», «Ты человек женатый…»

Оставшись наконец одна, я мысленно сказала:

«Спокойно. Возьми себя в руки, Рабига. Стыдно, очень стыдно признаться, но в этом заблуждении никто, кроме тебя, не виноват».

Да, я помнила все. И сейчас память подсказывала мельчайшие подробности.

Особенно запомнилось, как я спешила на вторую встречу с Вадимом и все-таки опоздала. Когда, сняв пальто, мы бежали по лестнице к зрительному залу Дома кино, я видела один лишь упрек на лице Вадима и была смущена чувством вины. Не поняла даже, что мы будем смотреть, услышала только дважды произнесенное: «Колоссально».

Мы едва нашли свободные места в темном зале. Вадим, усадив меня, задержал мою руку в своих ладонях. Глядя на экран и еще не понимая, что там происходит, я потихоньку высвободила пальцы, но тут же сама вцепилась в руку Вадима. На экране скромного вида молодой человек душил девушку. Ее широко открытые глаза стекленели. Зажмурившись, я опустила голову. Потом с опаской взглянула на экран, где молодой человек уже пил молоко и мирно играл со своей маленькой дочкой.

— Колоссально! — сказал Вадим, заглянув мне в лицо.

Мне стало не по себе. Я ждала чего-то страшного и все-таки не успела сразу закрыть глаза и увидела, как человек на экране задушил еще одну девушку. Его приговорили к смертной казни.

Теперь ладонь Вадима, державшая мою руку, казалась надежной опорой среди того, что предстояло увидеть.

С добросовестностью научного фильма нам показали, как два оживленных молодых человека в темных очках монтируют в тюрьме гильотину. Нож — во весь экран Улыбки молодых людей — очевидно, палачей — тоже во весь экран.

Вадим успокаивающе прикрыл мою кисть другой рукой.

А убийца в тюремной одиночке так по-человечески гнал от себя страшное ожидание, так надеялся на помилование, что у меня уже гасло чувство законности возмездия. Когда перед ним открыли дверь камеры для последнего пути к гильотине, я, скорчившись, как можно плотнее зажмурила глаза.

В оцепенении я слышала только тяжелое дыхание идущего на казнь, его шаркающие, неверные шаги. У меня не было сил заткнуть уши, и слух невольно ловил, как он все шаркал, спотыкался и хрипло дышал. А я, задыхаясь, мертвела на своем мягком стуле, все плотнее сжимая веки.

— Раечка, все… — услышала я голос Вадима сквозь плеск аплодисментов и шум в зале. — Все кончилось…

Ниже двумя этажами, в кафе, я хоть и глотала апельсиновый сок, но все еще не могла вымолвить слова. Вадим, пододвигая ко мне все стоявшее на столе, объяснял, что задача французского режиссера — протест против смертной казни даже для страшных преступников.

Мне все еще было трудно дышать. А есть я ничего не могла.

— Пойдемте на улицу, — попросила я.

Мы медленно пошли какими-то малолюдными переулками. Вадим взял меня под руку.

— Да вы трусиха! — пошутил он.

— Не знаю, — сказала я. — Как-то наша школьная бригада возвращалась с далекого, утомительного шефского концерта… Моя бабушка, самый близкий мне человек, стараясь приободрить ребят, обращала наше внимание на леса, луга, речушки — все прекрасное за окном автобуса. Другая наша спутница, взглянув в окно, сказала: «Ну и грязища на дороге!» Понимаете, в одно окно можно видеть разное — и грязь и красоту.

— Но ведь прекрасное может быть некрасивым! — задумчиво сказал Вадим. — Сегодняшний фильм об уродливых вещах прекрасен… Он взволновал вас, заставил согласиться с мыслью автора.

Я вздохнула:

— А мне всегда хочется сказать: смотрите, люди, как это прекрасно!..

— Прекрасны вы сама… Но…

Он крепко прижал мой локоть и стал рассказывать о выразительности современной литературы, где болячка на губе и гнойная точка на веке девочки придают правдивость и силу портрету, а сравнение бесформенного лица с коровьей лепешкой запоминается навсегда. И, хотя я жадно хотела служить только прекрасному, приходилось согласиться, что болячка на губе и коровья лепешка запомнятся.

— Выразительность — не синоним прекрасного, — упрямо сказала я.

Мне было очень интересно спорить. Впервые довелось говорить об этом. Наши школьные ребята и не думали о таких задачах искусства. Да и что они знали, если сравнить их с Вадимом? Он не только спорил, но и смягчал разговор шуткой.

Когда мы вышли к манежу, простор площади позволил нам полюбоваться небом, где среди далеких, мелких звезд более близкая зеленая на крыле самолета спешила к аэродрому.

— Ну как, трусиха, хотели бы вы стать космонавтом? — весело спросил Вадим.

— Не знаю. Мне трудно судить, я ведь не летчик!

— А Белка и Стрелка разве были летчиками? — засмеялся он.

— А разве у них спрашивали? — засмеялась и я. — Надели жилетки и… скулите, если желаете!..

— Жизнь дороже славы? Да? — воскликнул он, заглядывая мне в лицо.

— Конечно, жизнь дороже собственной славы, — немного обиженно ответила я. — Только тут разговор не о Белке и Стрелке, тут совсем другой полет, и надо иметь какие-то особые данные, подготовку, обучение…

— Ну, а все-таки вам хотелось бы? — допытывался он.

Я постаралась ответить честно:

— Многие люди вызвались бы даже разделить судьбу Лайки, если бы в этом была необходимость. Наверное, и я согласилась бы, хоть и поскулила… Только ведь для нашей Родины важно другое. Космонавт должен отвечать за выполнение программы исследований и за успешное возвращение. Знаете, как у Твардовского: «Бой идет не ради славы, ради жизни на земле!»

— Ах, вот вы какая! — воскликнул он, беря меня за обе руки. — Да вас надо показывать в музее! Колоссально! Красота плюс разум и талант — редчайшее явление!

Меня смутила прямолинейность его похвал, и я, отняв руки, медленно пошла вперед.

— Плюс еще и скромность? — догоняя меня, со смехом воскликнул он. — Ну конечно же, вы такая же редкость, как… ну… шапка Мономаха!

Чувство юмора победило мое смущение, и я, засмеявшись, сказала:

— У нас в классе все такие же, как и я, все так же танцуют и так же думают про космос… Так что шапка Мономаха может не трястись от страха. Я не могу соперничать с ее неповторимостью!

Вадим шутливо стал тянуть меня к Боровицким воротам Кремля, настаивая, чтобы я немедленно заняла место под стеклом в Оружейной палате. Я, смеясь, согласилась соперничать там только с костяным резным посохом, поскольку сама была из породы палок.

— Ага! — тоже смеясь, воскликнул Вадим. — Согласились, что сравнение с палкой прекрасно выразительностью.

Я постаралась придать голосу кротость:

— А вы согласились бы сопровождать так далеко настоящую костяную палку?

Мы оба захохотали на всю улицу.

До нашего интерната осталось совсем недалеко. Наши ноги невольно стали замедлять шаги, потому что было неизвестно, когда нам еще предстоит увидеться. Киногруппа уезжала утром.

Стало накрапывать, но мы прошествовали мимо Красной площади, делая вид, что дождя нет и в помине; когда же миновали Большой театр, то припустился такой ливень, что мы, схватившись за руки, во всю прыть помчались к моему училищу.

В полумраке под аркой нашего интерната мы едва отдышались. Вадим опять взял меня за руки и, улыбаясь, смотрел на мое мокрое лицо. Потом улыбка стала исчезать и в его глазах появилась странная робость.

— Если б я был древним полководцем! — печально вздохнул он.

Я сначала не поняла, что это стихи, а он так же задушевно продолжал говорить от лица неизвестного египтянина. Странный, но красивый ритм стихов покорил меня, и я послушно стояла, не отнимая рук, а он тихо рассказывал, что мудрость, сила и ловкость могли бы дать ему могущество и славу, но никогда не сделали бы его счастливым. Потом, склонив голову, уже почти шепотом он сказал: