— Фонограмма!

— Мотор!

— И-и, раз!..

Эти команды теперь раздавались для меня ежедневно.

Каждый раз, услышав звук включенного съемочного аппарата, похожий на строчку швейной машины, я на мгновение деревенела и с большим трудом ступала первый шаг. Потом дело шло легче.

Меня снова снимали у шалаша. Актер, игравший моего отца, наконец прилетел. В театре у него были ответственные роли, и он вырвался только на несколько дней.

Сначала снимали, как я развешивала сеть, которая в первый мой съемочный день была уже развешена. Потом я принимала эту сеть из рук старика отца, вернувшегося с рыбной ловли почти без добычи. Я утешала его и помогала прилечь у очага, около которого на первой съемке я горевала о смерти отца. Эпизоды снимали не в том порядке, как они пойдут в фильме.

Моего отца играл не балетный, а драматический актер, очень известный в Башкирии. Работал он с большим увлечением, и мне с ним было необычайно легко. Его походка на съемочной площадке делалась настолько усталой, что я невольно спешила взять сеть из его рук и как можно ласковее обнять его. Он смотрел на меня с такой любовью и грустью, что я чуть не заплакала, поддерживая его, когда он тяжело опускался на подстилку из мха. Мне казалось, что, если бы мой отец не умер, а до сих пор боролся с болезнями — последствиями ранений, он с такой же грустью и любовью принимал бы мою помощь.

И глаза у него были такие же голубые, как у меня. Даже еще прозрачнее, совсем как вода моей приятельницы-речки у самого берега. И, конечно, никто не осуждал его за это, не говорил, что он не похож на башкира. Правда, усы и бороду ему приклеивали тоже рыжеватые, только с сединой.

Последняя съемка у шалаша была самым началом моей роли. Я выбегала из шалаша, прислушивалась к любимой песне пастуха, которую он играл на курае, и, перепрыгнув через бревно, служившее диваном, бежала по тропинке. Собственно, самый бег по тропинке будет сниматься где-то совсем в другом месте. Здесь сразу же после прыжка Евгений Данилович кричал:

— Стоп!

Я уже не чувствовала себя ненужной: то готовилась к съемке, то снималась, но простоты в моих отношениях с людьми не появилось. Только одна Альфиюшка продолжала дружить со мной. Балерины вежливо отвечали на мои вопросы, но разговор не продолжали. Анвер, поздоровавшись, спешил пройти мимо. Работникам съемочной группы было не до меня. В часы отдыха я продолжала смотреть на реку, на пароходы, на плоты, на дальний лес.

Однажды, когда я рассматривала в окно плывущий совсем близко плот, чувствуя свежий запах леса, который исходил от мокрой древесины, кто-то тронул меня за плечо.

Зяма, виновато щуря близорукие глаза, сказал:

— Я стучал, стучал, а вы задумались… Там лошадей привели…

— Лошадей?

— Ну да. Ведь невеста во время свадьбы убегает, вскочив на чью-то лошадь…

— Так разве это буду я?..

— А кто же?

— Зямочка, я ведь и к лошади-то никогда близко не подходила… Что же будет?..

— Я не знаю, — сочувственно сказал он, — но все-таки идемте, там все собрались…

На берегу, левее сходней, все население нашего «Батыра» окружило двух лошадей. Вороной высокий жеребец тревожно косил глазом на шумливых людей и тянул повод из рук молодого человека, который держал обеих лошадей. А светло-серая, с густой белой гривой кобылка спокойно смотрела поверх наших голов. Уши, поставленные сторожко, были неподвижны.

— Какая красавица! — невольно воскликнула я, подходя ближе.

Евгений Данилович обнял меня за плечи.

— Правда, Раюша, она прекрасна? Зовут Ап-ак — «Белейшая» по-башкирски.

Услышав свое имя, лошадь вопросительно оглянулась. Большие черные в черных ресницах глаза, необычайно яркие на белой морде, взглянули на меня с веселым интересом. Тонкие ноздри ее слегка раздулись, и от этого Ап-ак казалась немного курносой и еще более милой.

Я погладила ее шелковистый лоб, а она, перебрав ушами, качнула головой, словно ответила на приветствие.

Евгений Данилович настойчиво потянул меня в сторону. Когда мы вышли из толпы, он, все так же обнимая меня, сказал:

— Раюша, дорогая, вот в чем беда: эту редкой красоты и очень кроткую лошадь мы можем держать только сутки. Завтра, как вы знаете, у нас большая съемка, и мы ничего не успеем…

— И мне надо скакать на ней сегодня? — как можно спокойнее спросила я.

Он рассмеялся.

— Нет, скакать на ней будет наездник в вашем платье и парике с длинными косами. Он же будет и вскакивать на нее с ходу. Это мы сделаем завтра, на рассвете.

— А что должна делать я?

— Тут два варианта. Или все, что связано с лошадью, будет снято издали. В конце, когда невеста отпускает лошадь на свободу и прощается с ней, попробуем снять покрупнее… Ну, снимем парня со спины… Или, если вы не боитесь, мы снимем вас на лошади крупным планом. Не на галопе, на рыси… И мы все будем бежать с вами рядом… Тогда и приласкаете лошадь вы сами… Это будет очень красиво. Наша картина много выиграет…

— Тогда мне надо скорее гримироваться и одеваться?

— Да, Раюша, надо спешить. Снимать будем на закате, на фоне красного неба. Завтра на рассвете, тоже на фоне красного неба, снимем парнишку, и все будет великолепно. Получится, как одно целое…

Одевание получилось сложным. Моя одежда должна быть разорванной в борьбе с баем и во время скачки, поэтому на мне стали резать и рвать одно из красных платьев. Мая-художница и Анна Николаевна выхватывали друг у друга ножницы и, споря, кромсали шелк до тех пор, пока я не осталась в каких-то лоскутках.

— Анна Николаевна, она же у нас полуголая! — наконец ужаснулась Мая.

— А что же, по-вашему, прекрасная молодая девушка должна все время сниматься в каких-то мешках из-под картошки?

От возмущения таким отзывом о костюмах ноздри художницы раздулись, и она еще больше стала походить на шахматного коня.

— Почему вы так уверены, что разбираетесь во всем лучше других? — сердито сказала она. — Сегодняшний Раин образ должен монтироваться с наездником, которого будут снимать завтра! Что же, мы парню начнем плечи оголять? Одна смехота!

— Ладно. — Анна Николаевна надела мне отрезанный рукав и затянула на плече. — Но при разлуке с лошадью я все равно оторву эту дрянь! Пошли! — скомандовала она мне, не слушая протестов художницы.

Киноаппарат и операторы были уже в кузове грузовика. Лошадь стояла в старинной нарядной сбруе так же спокойно, как раньше. Небольшого роста, худощавый молодой человек взялся рукой за стремя и ожидающе взглянул на меня.

— Пожалуйста!

— Я не умею!

В его глазах мелькнуло презрение, но он только сказал:

— Тогда нужна табуретка или стул.

Кое-как со стула взгромоздилась я в седло. Мне почудилось, что я уселась на гребень волны, вот-вот готовой рассыпаться в брызги, до того колеблющимся, неустойчивым показалось сидение верхом. Я закачалась из стороны в сторону и вцепилась в седло.

— Оставьте в покое луку! — прикрикнул худенький парень, мой учитель. — Держитесь коленями! Упирайтесь в стремя!

Ап-ак стояла так спокойно, что я решилась даже пошутить:

— Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота…

Все же я поняла, как держать равновесие.

Потом наездник стал водить лошадь под уздцы.

Я совсем развеселилась, хотя сидеть верхом было ужасно неудобно, и мне даже казалось, что все кости ног выгибаются дугой. Легкая рысь тоже оказалась нестрашной, когда наездник бежит, держа под уздцы лошадь, по бокам трусит еще несколько человек, а сзади пыхтит почти вся группа.

Впереди уже медленно ехал грузовик, и Валя с Васей хлопотали около аппарата.

Я, осмелев, гладила на ходу лошадь, расправляла ее длинную густую гриву. Мне было приятно чувствовать ее живую теплоту.

Наконец наездник передал мне поводья, и мы с красавицей Ап-ак метров пятьдесят протрусили самостоятельно.

— Рая, вам надо поправить грим! — подбежав ко мне, сказала Нэля.

Я дотронулась до своего потного лба и поняла, что надо сойти с лошади. Наездник, придерживая стремя, протянул мне руку. Вадим протянул обе, и я спрыгнула с седла как в воду.