Прежний главный, которого сотрудники с военных лет называли Батей, строил эту больницу, в войну был начальником госпиталя, развернутого в ней, да еще исполнял обязанности ректора медицинского института. Авторитет его немыслимо было поколебать. Депутат областного Совета, Батя был действительно полновластным хозяином в больнице. Одним из первых он подключил «свои отделения» (именно так он и выражался) к легочной хирургии, организовал в больнице анестезиологическое отделение — тоже одним из первых в стране, следил за тем, чтобы оборудование было самым современным, требовал, чтобы внедряли везде методики, отвечающие духу времени и стремительному развитию медицины. Но вот то, что он не признавал…

Уже через год после его смерти было открыто новое отделение, где стали с успехом заниматься сосудистой и сердечной хирургией.

Одним словом, Кухнюку повезло дважды подряд — сначала с врачом в следственном изоляторе, а затем и с больницей, дежурившей по скорой помощи в день его попытки самоубийства. Собственно, судить, насколько ему повезло второй раз, было еще рано, хотя синтетический кусок артерии вел себя пока молодцом, сердце беспрепятственно гнало по нему кровь к мозгу.

Герман вышел из палаты и направился в ординаторскую. За его столом у окна расположилась Лидия Антоновна, молодой анестезиолог, которую почти все в больнице звали просто Лидой. Закинув ногу на ногу, она — курила и поглядывала в зеркальце, зажатое в руке. На красивом ее лице с крупноватыми чертами и большими темными глазами невозможно было разглядеть признаков усталости, хотя она определенно не сомкнула за всю ночь глаз.

Крепкие длинные ноги Лидии Антоновны были открыты выше колен. Герман чувствовал себя в ее присутствии, особенно когда им случалось оставаться наедине, стесненно, она смущала его и, вероятно, знала об этом.

— Ну что, Герман Васильевич, службу можно считать завершенной?

— Не торопитесь, еще целых два часа. — Герман прошел к своему столу и сел напротив Лидии Антоновны, придвинул телефон, снял трубку и набрал номер.

Лида скосила на Германа темные веселые глаза:

— Такая ночь, наверное, старит на целый месяц. Как вы думаете?

Он неопределенно промычал. Длинные гудки шли один за другим, но трубку на противоположном конце не поднимали. Обычная история, необходимо было набраться терпения. Алексей Павлович Кирш, один из его ординаторов, отвез несколько дней тому назад жену в родильный дом, сына — к теще, и теперь нужно было по утрам настойчиво звонить ему по телефону — будильник не мог прервать его богатырский сон.

— Герман Васильевич, почему вы избегаете меня? — неожиданно спросила Лида.

— Ну, зачем так?.. — Герман усмехнулся. — Или вам нужно, чтобы обязательно все ухаживали за вами?

Длинные гудки шли и шли без ответа.

— Почему же все? — Она спрятала зеркальце в карман халата, взяла осторожно пухлыми губами сигарету, затянулась.

Такие разговоры вызывали в Германе ощущение пустоты и вместе с тем тяжести и неловкости.

— Почему — все? — Лида повернула к нему лицо и посмотрела открыто, кажется, даже вполне серьезно. Или это ему показалось?..

— А? — послышалось вместо очередного сигнала — Кирш наконец снял трубку.

— Проснулся, Алексей Павлович? — радостно сказал Герман.

— А? — вновь сонно вздохнула трубка.

— Просыпайся, просыпайся!

— Герман Васильевич?.. Здравствуйте… — И после паузы: — Спасибо…

— Не заснешь опять?

— Нет, нет, — отозвался Кирш бодро.

— У тебя никаких новостей?

— Пока нет.

— Постарайся не опоздать. — Герман повесил трубку. — Ну что, Лидия Антоновна, идемте посмотрим послеоперационных больных?

Она плавным движением погасила сигарету в пепельнице и встала, одернув халат.

— Идемте, Герман Васильевич. За вами я — в огонь и в воду.

Герман рассмеялся. Накопившееся за ночь утомление сразу стало как будто не таким тяжелым.

Когда они закончили обход, было только восемь часов. Лида отправилась делать последние записи, а Герман спустился наконец в парк. Щурясь на солнце, он несколько раз глубоко вдохнул. Закружилась слегка голова, и стало легко и весело, как в давнишние годы, когда ему было не сорок пять, а лет на двадцать меньше, в тихом селе на Псковщине, среди цветущей пахучей жирной земли. Вот так же щурился он на утреннее солнце, глубоко вдыхал воздух — ночной настой земли, озер, зелени, свежескошенного сена… Рядом с деревянным больничным крыльцом рылись в пыли куры… И он вдруг пускался бегом к озеру, и исчезали все его заботы, неурядицы. Это теперь кажется, что тогда и забот не было — только сильный и чистый запах земли, голубое небо и прохладная озерная синь.

Герман глубоко вдыхал утреннюю прохладу, наслаждаясь осенним многоцветьем, этим пиром зелени в старом, искусно разбитом больничном парке. После трудного дежурства, утром, когда ему казалось возможным даже лечь в халате на скамью и бездумно уставиться в небо, разрисованное листьями, неизменно приходило это воспоминание — псковское село, начало врачебной деятельности, легкость молодости. Но сегодня, вдруг, не подчиняясь разуму, пришло еще и воспоминание о первой любви.

Так получилось (и виной тому, вероятно, была война, прихватившая юношеские годы Германа, а потом, в студенчестве, взвалившая на его плечи заботы о матери и младших сестрах), но первая любовь у него оказалась поздней. Молодой врач приехал в районную больницу и встретился с учительницей, женщиной нежной, трепетной. Женой местного агронома. Это и была его первая любовь. Неожиданная, ошеломившая их обоих. Они постоянно, с нетерпением ожидали отъезда агронома на дальний стан или на совещание в область, ждали и случайной минутной встречи, и страстной бессонной ночи… Мучились и были счастливы.

Агроном, добрый, веселый здоровяк, всего на несколько лет старше Германа, потерял под Кенигсбергом руку. Он был человеком удивительно учтивым, ибо невозможно представить, чтобы он не знал того, о чем догадывалось все село. Но молчала она, и он молчал — ждал, не беспокоил. Она всякий раз говорила Герману: «Ну что же это, милый, ну почему он ничего не говорит?.. Я не могу так больше!..»

Теперь, да и никогда раньше, не мог Герман ответить самому себе на вопрос: почему и он не сказал ей главного, решительного слова, почему, будто испугавшись чего-то, они разошлись? Да что там — разошлись: ведь он просто сбежал из села! Почему? Жертвовал ради этого безрукого парня? А может быть, боялся сложностей? (У нее ведь была маленькая дочь!) Или людских пересудов?.. Какая подлость! Ведь он любил ее, и, расставаясь, любил, и потом страдал многие годы. И верил, очень хотел верить, что она тоже любит его и тоже страдает, даже ничего не зная о нем, как и он — о ней. И эта уверенность делала его жизнь более полной в течение многих лет…

Так что это было: жертва или подлость?

Обычно какие-то защитные психологические механизмы ограничивали воспоминания общим настроением или почти физически ощутимой картиной, в которой присутствовали только он и природа, словно жил там этакий счастливый Робинзон. Но вот сегодня механизмы не сработали. И неожиданно для него не было неприятного щемящего чувства. Но все же, почему они не сработали?..

Герман незаметно прошел весь парк и оказался в самом дальнем конце его у небольшой грязной канавы, заросшей осокой и лопухами. На другом берегу канавы узкой полосой тянулся пустырь, а за ним стояли совсем новые девятиэтажные дома.

Квартал не был еще завершен, кое-где меж домов виднелись строительные краны. Оттуда доносилось рычание мощных моторов — там ползали бульдозеры и громоздкие панелевозы с деталями квартир, словно выхваченными из детского «конструктора».

Герману захотелось пойти туда, взглянуть на этих людей, которые строили, заселяли новые дома, уходили из коммунальных квартир, мечтали об уюте и детях. И эти здания, и двигавшиеся около них фигурки людей вселяли в Германа радость. Ему было просто необходимо сейчас постоять на этом берегу грязной канавы, поглядеть на другой, лязгающий, рычащий, застраивающийся берег. А за спиной он ощущал дремлющий парк и упрятанную в нем серую массу больницы…